Нина Ивантер - Полтора года

Что же случилось? Что? Когда? Почему? Но он не слышит. Это я произношу (кричу! ору! воплю!) про себя.

Но что же этому предшествовало? Может быть, ссора? Нет, это у других ссоры, с плачем, с бранью, с взаимными оскорблениями. А потом облегчающие счастливые примирения. У нас не так. Мы вежливы, как английские лорды. «Тебе звонили из следственного отдела». — «Благодарю. Я вскипятил чайник, тебе налить?» — «Да, пожалуйста». Все в высшей степени интеллигентно. Я скоро сдохну от этой интеллигентности… Стоп! Вот это не надо. Спокойно. Пожалуйста, могу спокойно.

…Полчаса просидела над чистым листом. Нет, не могу! Не могу я спокойно препарировать нашу жизнь. Кажется, никогда мне не было так скверно. Может быть, только в детстве, когда от нас ушла мама. Конечно, не то же самое. Но то же чувство покинутости, брошенности, ненужности.

А как же было раньше?

Вот я сижу над своими конспектами или углубляюсь в Овидия. Я ушла в него с головой и в то же время каким-то непостижимым образом слышу любой шорох там, за дверью… Ему никогда не удавалось открыть дверь своим ключом. Я вскакиваю — прочь Овидий — и лечу к нему навстречу. А в квартире блеск и чистота и пахнет вкусным… Так, может, из-за этого — что не блестит и не пахнет? Но в таком случае грош цена нашему союзу. Нет, вздор. Из-за такого — нет!!!

Тогда что? Он так и не может мне простить, что я бросила аспирантуру и не собираюсь оставлять училище? Но из-за такого разлюбить? Чушь и ерунда… И все-таки я написала это слово — разлюбить, — мне стало холодно.

А вдруг все гораздо проще и страшней?

Недавно я ехала в автобусе. Две женщины разговаривали: «Они никогда не уходят так просто. Всегда какая-то». Меня резанули эти пошлые слова. «Они», — как будто речь идет о каком-то виде животных… Но почему я так запомнила эти слова, почему они так засели во мне?

А недавно вот что — он не ночевал дома. Я прождала всю ночь. Он пришел утром. Нет, я не кинулась к нему — где ты был? Как мог не прийти? Если ты живой, как мог, как смел?! Нет, этого он не услышал. «Там, в холодильнике, колбаса, а вот масло кончилось», — это все, что я сказала. И услышала: «Не имеет значения, я уже позавтракал». Где? С кем?! Разумеется, и это про себя.

Как я прожила этот день — об этом не буду. Б. Ф. мельком взглянув на меня, спросил:

— Может быть, все-таки подыскать вам напарницу?

Я ужаснулась: полдня сидеть дома! И отказалась. Он не стал настаивать. Но во взгляде было сомнение.

Вечером позвонил Тенгиз. Димы не было, мы поговорили. О том, о сем, ни о чем. Потом он засмеялся:

— А мы с Дмитрием еще ого-го. Всю ночь занимались писаниной, а на утро как огурчики.

Ему и в голову не могло прийти, из какой черной ямы он меня вытащил. Кстати, он, как и многие другие наши приятели, считает, что мы с Димой идеальная пара.

Кажется, самое простое: подойти, положить ему руки на плечи. «Митя, Митенька, что же это мы с нами делаем!» Но боюсь, он повернет голову — и вежливо: «Не понял».

Когда я его особенно люблю, я зову его Митя. Это бывает в самые хорошие минуты. Сейчас мне кажется, что уже никогда не будет случая так его называть.

В первый раз сорвалась с Венерой. Жалею ли об этом? Да, очень. Но это чувство сожаления и досады было бы куда острей и болезненней, не случись другой неприятности. Да что там неприятности! Просто беды.

В обычный час я отправилась в канцелярию за почтой. Тоненькая пачка, писем пять. Я быстренько перебрала, кому от кого. И вдруг — ура! — Лара. Я надорвала край конверта. Но тут меня позвали к Б. Ф. Завтра у нас концерт самодеятельности, целиком наш, нашей группы, по замыслу Инны. Все жанры: танцы, пение, художественное чтение, даже маленькая сценка. Б. Ф. интересовался некоторыми подробностями. Я выслушала руководящие указания, едва успела вернуться — надо было принимать белье, потом что-то еще и еще. И так до самого вечера. Письмо лежало в кармане, и, невзначай коснувшись кармана рукой, я слышала, как оно там тихо шуршит, и радовалась.

Вечером, как обычно, зашла в спальню пожелать им доброй ночи. Ненавидящий взгляд Венеры из дальнего угла.

Внизу, в вестибюле, увидела Е. Д. Она попросила подождать, чтобы идти домой вместе, она только на минуточку поднимется наверх. Я знаю эти ее минуточки, но торопиться было некуда. Я устроилась на скамейке под лампочкой и наконец-то распечатала письмо.

Ощущение было такое, что меня ударили. Это не художественный образ. Я ощутила этот удар физически. По всей по мне. С размаху. Чем-то тяжелым.

«…Вы сказали мне когда-то полушутя — ни вы, ни я не могли предположить такое: «Если случится невероятное и ты снова поселишься в том злосчастном доме, мне нужно немедленно уходить отсюда». Я еще засмеялась: если это зависит от меня, вы тут доработаете до пенсии. Так вот, я оказалась там. Почему — это уже значения не имеет. Но вам пишет не студентка, вам пишет подследственная.Я знаю вас: вы можете сделать так, как сказали. Не делайте этого! Очень вас прошу. Очень. Вы нужны девочкам, как нужны были мне…»

Я с трудом дочитала до конца. Ощущение удара не проходило. Он так и остался во мне, этот удар.

Елена Даниловна стояла против меня, я не заметила, когда она подошла. Этого ее лица я не видела с давних пор, с детства. Таким оно становилось, когда она особенно тревожилась за кого-нибудь из нас, ее детей.

— Что-то случилось, Ириша?

Я протянула ей Ларино письмо. Мне это было легче, чем пересказывать его. Она прочитала. Подняла на меня сострадающие глаза.

— Плюнь, Ира, здоровье дороге. Если за-за каждой переживать!.. Мы на них жизнь кладем, а они…

Она говорила еще что-то. Я не слышала.

Из училища мы вышли вместе. Вместе сели в автобус. Она вышла на моей остановке, хотя ей нужно было дальше. Вместе поднялись на пятый этаж. Дверь открыл Дима. Они с ним остались в передней, я ушла в комнату, и сквозь полуоткрытую дверь слышала ее голос. Видимо, она излагала свою версию происшедшего. Мне было все равно.

В комнату вошел Дима. Е. Д., наверно, уже ушла, я не слыхала. Он взял из моих рук письмо, оказывается, я так и держала его всю дорогу. Я хотела сказать: только, пожалуйста, пожалуйста, без комментариев. Но я не успела открыть рот, когда в меня воткнули длинную острую иглу. Она вошла в меня против сердца, проткнула его и вышла с другой стороны. Но не ушла, так и осталась, позволяя мне сделать самый маленький, чуточный вздох, которого еле хватало, чтобы остаться среди живых.

«Скорая» приехала через сто лет. Толстый молодой человек в маленьком белом халате походил (это удивительно, что, делая последний в жизни вдох, можно еще заниматься литературными сравнениями) на Пьера Безухова. Не мешкая, он раскрыл свой чемоданчик. И через несколько секунд я поняла, что такое счастье. Дышать.