Нина Ивантер - Полтора года

Эвакуаторше надоело топтаться под навесом.

— Подумать только, — сказала она, — с утра было сухо.

— Сухо по самое ухо, — немедленно отозвалась Томка.

Это были те первые слова, которые я услышала от нее полтора года назад. Мы шли с ней от Б. Ф. Ее только что определили в мою группу. Девочки окончили мыть пол в коридоре. Я остановилась, не решаясь ступать по вымытому. «Идите, идите, Ирина Николаевна, — сказали они, — уже сухо». — «Сухо по самое ухо», — произнесла Тамара.

Полтора года прошли между этими дважды произнесенными присказками. Полтора года нашей с ней неспокойной жизни, по существу, войны, которая кончилась проигрышем для нас обеих. С той только разницей, что ее это обстоятельство ничуть не мучило. Я уже ни на что не надеялась и ничего не ждала. Вдруг она взглянула на меня, в темных глазах что-то блеснуло. Мне был знаком этот тусклый огонек. Раньше он означал злорадство. Или торжество, или то и другое вместе. Что же теперь?

— А вы ж могли меня задержать. А вы и не знали.

— Чего не знала?

— А вот вы один раз письмо получили, — сказала она, уже открыто усмехаясь. — Только не по почте. А знаете, кто…

— Знаю.

В ее глазах мелькнул страх. Но она быстро оправилась: что я могла теперь ей сделать!

— Знали? Так чего же профукали…

Это были ее последние слова. В конце улицы показался автобус. Тамара выскочила из-под зонтика. И вскоре автобус скрылся из глаз.

Я постояла еще немного и пошла в училище.

Последний раз открываю свою зеленую. Почти до кончика исписала, только полстранички чистенькие остались. Что же с ней делать стану? С собой ведь не повезу — ему не отдавать. Это, когда дура была, думала: читать будет, весь слезами обольется.

Вот чего надумала.

Придет пора прощаться, одному человеку оставлю. Ни листочка не выдеру, ни строчечки не вычеркну. Пусть читает и знает про меня, какая я.

Сумка уложена. Билет в кармане. До поезда полтора часа. Успею кое-что записать. Ну хотя бы, как меня осенила эта простая идея — ехать! Можно только удивляться, как не додумалась раньше.

Ведь мысли о Ларе не оставляли меня. А стоило мне все-таки чем-нибудь отвлечься, возвращаясь, они ударяли меня с еще большей силой. И тогда — вдруг! — а ведь можно поехать, увидеть все собственными глазами. Вникнуть. Понять. Помочь.

И я пошла к Б. Ф. Нет, на этот раз я не была такой простофилей (как когда-то с Велей). Я просто сказала, что мне нужно несколько дней. Оформить можно в счет будущего отпуска или за свой счет, как угодно. Он внимательно посмотрел на меня, но ни о чем не спросил. А если о чем-нибудь и догадался (чего даже при его необыкновенном нюхе допустить все-таки невозможно), то ничем этого не показал. Он не сказал даже того, от чего, я уверена, не удержался бы любой другой директор, что-нибудь вроде: только обеспечьте на время своего отсутствия порядок… Кстати, на этот счет я совершенно спокойна: Венера.

О том, куда и зачем я еду, знает только Е. Д. Она не стала меня отговаривать. Понимала: бесполезно. И только сказала: «Одно прошу — не переживай».

Ну все. Пора.

Меня не было пять дней.

Написала и сама удивилась: пять? Только пять?! И тем не менее так: два дня в дороге, три там.

Так вот, об этих трех там.

Они для меня так растянулись, что теперь я даже не понимаю, как они вместились в этот срок. Это удивительно потому, что, собственно говоря, в эти три дня ничего не происходило и так и не произошло. Бесконечные ожидания, долгие бесплодные хождения по городу. Кстати, странно, что города при этом я почему-то не заметила, и сейчас, когда пытаюсь вспомнить, в памяти возникают фотографии улиц, площадей, памятников, по которым знала его раньше, еще не видя.

Меньше всего я хотела встречи с Лариной бабушкой. Я понимала, для нее это лишнее страдание — увидеть человека, которого она считает так или иначе виноватым в том, что стряслось с ее внучкой. У меня, при всей моей склонности к самоедству, чувства вины не было. Жалость, сочувствие, сострадание, неловкость от невозможности что-то объяснить.

Некоторое время я стояла у дверей, потом собралась с духом, позвонила.

— Я так и думала, — сказала она тихо, когда узнала, кто я.

Что она подразумевала под этим? Не знаю. Я не спросила. И она тоже ни о чем меня не спросила. Сказала, что Лара тут не бывает. И не любит, когда она приходит туда. Не приглашая меня в комнату, она на некоторое время скрылась. Потом вернулась и протянула мне бумажку с адресом. И заперла за мной дверь.

Как описать это жилище, это разоренное гнездо, это загаженное, запущенное обиталище, этот запах беды! И эту девочку со странным прозвищем — Моисевна, которая вышла на мой стук. Я не знала, что дверь незаперта, а звонок не работал.

Она смотрела на меня безо всякого интереса, или любопытства, или хоть просто удивления.

Я сказала, кто я и откуда.

— А я думала, из милиции. Кто свой, знает: толкани, и все.

Это была длинная девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Почему-то хочется сказать именно так — длинная. А не высокая. Казалось, она вытянулась недавно и быстро и сама еще не успела привыкнуть к своей длинноте. Она как-то боком, неловко уселась на продавленный диван и еще некоторое время примеривалась, как бы ей получше пристроить свои руки и ноги. Потом поджала ноги и ухватила себя за локти. Так, наверно, она сидела и до моего прихода.

Я не стала ее ни о чем спрашивать, подожду Лару. Заметила на подоконнике стопку книг, это были Ларины учебники, и стала перебирать их.

— Может, чаю хотите? — спросила вдруг девочка. — Только нет ничего. Сахар есть.

Когда придет Лара, она не знала.

— Придет, — сказала она.

Я вытащила свои дорожные припасы, и мы отправились в кухню. Пол в кухне был, как затоптанный уличный асфальт.

Она зажгла под чайником огонь, поставила на стол чашки. Я взглянула на них и тут же принялась перемывать.

— Вот и Лара так, — сказала она. — Вымоешь, а она снова мыть.

В голосе не было обиды. Она просто сообщала.

Я сделала бутерброды, высыпала прямо на стол конфеты.

Несмотря на собственноручно вымытые чашки, я не смогла сделать и глотка. Впрочем, девочка этого не заметила.

— Это вы в своем городе покупали? — спросила она, покончив с бутербродами и берясь за конфеты. — У нас таких будто нет.

Теперь, поев, она сделалась разговорчивей.

— Сейчас скучно стало, — сказала она, — а до того — то один, то другой, а то все разом.

— До чего — до того? — спросила я.

— Ну вот как милиция пришла, обыскивать стали, к следователю вызывать. Раньше не так.

— А что же раньше?

— А ничего. — Она подумала немного. — Когда в карты играли. Ну пили там, если кто принесет. Я на всех картошку варила. Бабушка из деревни привезла. Теперь кончилась. — Она попыталась вспомнить что-нибудь еще. — Кололись. А когда поколются, вовсе дураки делаются. Или веселые, как сумасшедшие какие, а то злые, собаки прямо. А больше дурели. Голову закинет, рот открытый — или спит, или кто его знает.