Нина Ивантер - Полтора года

— А ты кололась?

— Ну да, — сказала она, — я где возьму. И шприца нет. А они разве дадут! Один раз говорят: давай и тебе вколем, попробуешь кайфа. Ну вкололи. Я сижу жду. А ничего не делается. Они как давай ржать. Они и не вкололи ничего, так, только кожу проткнули… Нюхать, правда, давали. А я раза два нюхну, чихать начинаю. А надо хоть пятьдесят. А есть и такие, что и по сто, и по сто пятьдесят.

— А Лара? — спросила я со страхом.

— Лара? Ларе они — пожалуйста. И колоться и что хочешь. А она говорит: все равно лучше не будет. Не стала.

«Господи, — подумала я, — какое счастье, хоть этого нет».

А девочка продолжала рассказывать, видно, намолчалась в одиночестве.

— Лара, она, когда пришла сюда, так сначала все за книжками сидела. А теперь уйдет утром и все ходит где-то. Или в парке на скамейке сидит. Дождь, а она сидит. А один тут, Валька-профессор — это его прозвали так, у него дядя профессор, он у дяди живет, — так он говорит ей: давай, Лариса, уедем, я, говорит, знаю куда. А восемнадцать стукнет, распишемся. — Она ненадолго задумалась, вздохнула. — Я б с ним поехала. Я б хоть с кем поехала.

Она говорила и говорила. Я перебила ее только раз: хотелось понять, кто же они, те, с кем вольно или невольно общается Лара.

Моисевна наморщила лоб и принялась перечислять:

— Ну Федька-гипс, он на маляра учился, а потом или сам бросил, или выгнали. Костя еще, этот из девятого ушел, не то из восьмого. Его отец из дому выгнал. А потом приходит сюда, говорит мне: мы тебе деньги дадим, скажи адрес, где он. А я почем знаю, придет и уйдет. Мать тоже приходила, плакала, это ты, говорит, его погубила, твой дом проклятый. — Моисевна длинно вздохнула. — Пончик еще, Сашка, он из колонии вернулся. Они вместе с Дылдой магазин обчистили, обое сидят. Люська-антенна. Говорит, манекенщицей работает. Ну да, манекенщица, страхолюдина такая…

Я с тоской думала: Лара, Лара, ну как она здесь, с ними…

А девочка продолжала свой спотыкающийся рассказ. И постепенно я поняла, что же тут произошло.

Соседи, которые все время жаловались на шум в этой квартире, в конце концов не выдержали — вызвали милицию. Может, и обошлось бы, так участковый обратил внимание, на большой, лежавший на виду, сверток. Никто милиции не ждал, и спрятать не догадались. В свертке были новенькие, с фабричными ярлыками, сумочки-косметички, французские духи, парфюмерные наборы. В ходе следствия выяснилось, что это не единственный случай, когда сюда притаскивали краденое. Двоих арестовали. С остальных взяли подписку о невыезде.

У меня отлегло от души. Раз так, Лара ни при чем! К кражам она, естественно, отношения не имеет, здесь оказалась в результате особенных обстоятельств… Это я уже репетировала свой разговор со следователем.

Лары все не было. Моисевна сказала, что она, бывает, приходит совсем поздно. И я решила не терять времени. Оставила записку и ушла.

Следователя я ждала очень долго. Так и не дождалась. Было совсем темно, к Моисевне уже не пошла. Надо было идти устраиваться в гостиницу.

Утром следователь был на месте. Средних лет человек с университетским ромбиком. Он принял меня вежливо, суховато. Выслушал не перебивая.

К сожалению, сказал он, ни один из моих аргументов положения подследственной не облегчает. Он знакомился с материалами комиссии по делам несовершеннолетних: оснований для того, чтобы в свое время направить ее в спецПТУ, было вполне достаточно. А то, что в училище она проявила себя положительно, как ни парадоксально, тоже не в ее пользу: значит, умеет держать себя в узде. Почему же вернулась к прежнему образу жизни? В кражах, возможно, сама и не участвовала (это еще требует подтверждения), но для возбуждения уголовного дела достаточно и того, что она не сообщила о преступлении…

Он говорил что-то еще. Я уже плохо слушала. Он не сомневался. Он не хотел сомневаться. Вот что было самое скверное: не хотел. Я вспомнила: ведь она еще к тому же отказалась от адвоката!

— Не имеет значения, — сказал он. — В таких случаях адвоката назначают.

Мне показалось, что сейчас он испытывает некоторое облегчение. Поначалу насторожился: а вдруг я поколеблю уже выстроенную им версию. Теперь успокоился. И сказал почти сочувственно:

— Возможно, хорошему, опытному адвокату и удалось бы вытащить ее.

— А у нее какой? — спросила я, старательно выговаривая каждую букву.

— Что вам сказать? Недавний выпускник. Это его второе дело.

Я уже затворила за собой дверь и вдруг подумала: а может, надо было рассказать ему о Ларе все? Вернуться?.. К счастью, даже в той своей панике я сообразила: нет, не надо. Он выслушал бы с тем же вниманием, но мог бы и истолковать по-своему, и все обернулось бы против нее.

Теперь я страшилась встречи с Ларой. Что я ей скажу, что посоветую, чем утешу? Я шла, не видя ничего вокруг. И вдруг остановилась — Дима! Дима, вот тот адвокат, который вытащит ее! Вытащит, защитит, спасет. Ведь он же вытащил Камушкина, а там было гораздо сложней, запутанней. Передо мной возникло Димино лицо, серьезное, внимательное, сосредоточенное — так читал он письмо Лариной бабушки… Да-да, Дима. Как это не пришло мне в голову сразу? Теперь я шла быстро, почти бежала.

Лары не было. Ушла рано утром и не приходила. Прочитала ли она записку?

— А как же, — сказала Моисевна. — Наверно, сто раз прочитала. Я говорю, давай чай пить. А она читает и читает.

Мне ничего не оставалось. Сидеть и ждать. Я сидела и ждала.

Всю ночь.

Лара не пришла. Я поняла: и не придет. Мне невмоготу было больше оставаться здесь. Я ушла. С тем, чтобы не возвращаться. И вернулась — а вдруг?

Никакого «вдруг». Лара не приходила.

Моисевна обрадовалась.

— А чего вам уезжать, — оказала она, — квартира бесплатная, пожалуйста.

И я на какое-то время забыла о Ларе. Господи, какая жалкая, какая бесприютная девчонка! «Издержки общества» — надолго же застряли во мне те давние Димины слова. Но кто же виноват в этих «издержках»? В том, что девочка оказалась в такой страшной, такой трагической изоляции? Во всяком случае, не она сама. Что же с ней будет дальше? На первых порах это я еще могу предвидеть. Судить ее, по всей вероятности, не будут. Скорее всего передадут на усмотрение комиссии по делам несовершеннолетних. Что же комиссия? А комиссия направит ее, скажем… ко мне. И вот она у меня. Она моя на целых полтора года. Я учу ее умываться и чистить зубы, рассказываю на ночь душещипательные истории. За это время она прочитает полторы книжки. Учителя вытащат ее за уши, наставят троек и переведут в следующий класс. Евдокия Никифоровна — кровь из носу! — добьется: она научится шить и получит разряд… Ну а дальше? А вот это, увольте, этого я уже разглядеть не могу. Но может статься и такое. После этих полутора лет она, возможно, будет уже не только прятать краденое, но и воровать, приобретет шприц и добудет наркотики… Возможно, возможно, все возможно. Ведь вернется она сюда же, в эту квартиру, в этот же мир, который уже однажды вытолкнул ее…