Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

«Сейчас там у них сплошной день», — подумал Муравьев. Ему бы, конечно, хотелось скорее увидеть однополчан, но… Опять один, опять эти бесконечно-длинные серые вечера, когда ничего больше не остается, как погружаться в философские труды великих или бесцельно бродить по тундре и думать о том, что где-то есть настоящее лето, идут сверкающие грибные дожди, цветет сирень… Что где-то есть море, голубое и ласковое, возле которого можно бездумно лежать на гальке… Что где-то есть женщина, без которой тускло и скучно жить на земле…

Нет, он, конечно, попросит, чтобы его оставили. Ему многие завидовали, когда он улетал на Большую землю. Желали счастья и желали больше вообще не возвращаться в те дикие края. Пожелание не сбылось, но куда и зачем спешить? От этих сосен, от этого запаха скошенной травы, от этого голубого неба, от Веры?..

Он словно с размаху наткнулся на острое — так больно сжалось сердце…

Должен ли он спешить от Веры? Кому от этого станет лучше? Ему? Вере? Чепуха! Останется только боль. Бежать от нее ради Лены и Саньки? Но Лена уже давно выбрала. И не сожалеет. А Санька… Что ж Санька? Глупое, несмышленое существо. Когда они были все вместе, он еще ни черта не соображал, лишь хлопал глазенками, когда Лена говорила Муравьеву обидные слова, злые слова. Не понимал, почему отец и мать ходили неделями хмурые, не разговаривали друг с другом. Но Санька растет. Он будет все понимать. Он будет все видеть: недомолвки, подозрительность, откровенную неприязнь. Не отразится ли это еще хуже на его психике, на формировании характера, чем отсутствие отца вообще?

Знать бы все наперед…

…Муравьев не заметил, как пересек узкую полоску сосняка и вышел к опушке, с которой хорошо просматривалось летное поле, стоянка машин. Он сел под дерево, нащупав лопатками шершавый ствол сосны. На ботинок бесшумно упала похожая на женскую заколку рогатинка из двух иголочек. Муравьев зажал ее в зубах. На языке защемило горьким вкусом хвои.

…Конечно, дети — наше будущее. И ради них мы должны чем-то жертвовать, иногда и своим счастьем. И мы жертвуем, даже когда не знаем, нужна ли эта жертва. То, что дети никогда не оценят по достоинству жертв родителей, Муравьев знал давно. Но почему именно так поступают родители, он еще не разобрался. Ведь если смотреть на вещи логически, получается абсурд. Ребенок с матерью. Живет в достатке и согласии. Но принято, что он обязательно должен жить не только с матерью, но и с отцом. И ради того, что так принято, взрослый человек, проживший уже половину жизни, делает несчастливым себя, женщину, которая его любит, и женщину, которая его не любит, и наверняка еще ребенка, ради которого все это сделано.

Тогда зачем все это делать? Ради того, что так принято? Кем принято?

Нет, никто ему на этот вопрос не ответит.

У входа в учебный корпус Муравьев столкнулся с полковником Белым. Тот внимательно посмотрел на него, качнул головой.

— Что это ты как больной?

— Над предложением генерала задумался, — прямо ответил Муравьев.

— Вот как? — Белый помолчал, думая о чем-то своем. — Я считал, что двух мнений быть не может. Летай, отдыхай. Жену вызвал?

— На работе не отпускают.

— А я думал, сразу примчит.

— Я тоже так думал, Роман Игнатьевич, но…

— Что «но»?

— Отпустите на недельку к сыну.

Муравьеву эта мысль пришла прямо сейчас, и он сразу ухватился за нее. Это именно то, что ему необходимо сделать в первую очередь, — побывать там, еще раз все увидеть, убедиться, не передумала ли она что-то за время разлуки. Может быть, все настолько изменилось, что решение придет само по себе и единственно возможное.

— Ты меня извини, — сказал Белый, — я должен был предложить тебе это в первый день, когда ты прибыл к нам. Но сам понимаешь.

— Что вы, Роман Игнатьевич…

— Иди к начальнику штаба. Я сейчас позвоню, чтобы немедленно оформил тебе отпуск по семейным обстоятельствам. Хватит десять дней?

— Да мне и трех хватит.

— Поезжай на десять. Все. Марш в штаб! И чтобы сегодня же уехал.

В течение получаса ему были выписаны отпускной билет, деньги, проездные документы. Позвонил в справочное вокзала. Ответили, что в нужном ему направлении идут три поезда — в шестнадцать десять, в девятнадцать сорок пять и в двадцать три тридцать. Лучше всего, наверное, ехать шестнадцатичасовым. Утром будет на месте. А зачем ему быть утром? Лена на работе. Санька в садике. Лучше уж последним. Приедет как раз к концу дня. Собраться можно не спеша. Ведь принято с подарками приезжать. Это даже дети знают. Жаль, Прокопенко забрал мотоцикл, по магазинам бы сподручней. Попросить машину у Белого, что ли? Конечно, не откажет.

…Возле универмага он увидел телефонную будку. Непреодолимо захотелось позвонить Вере. Но что он ей скажет? Спросит, как самочувствие? Как идут дела? Ведь совсем не это хочется спросить, черт возьми! А то, что хочется, спрашивать страшно. Да, может, она и сама еще не знает. Может, и нет ничего между ними. Просто встретились два истосковавшихся по ласке человека и потянулись друг к другу. Ведь не исключено такое, Муравьев. Признайся, не исключено…

Да. Но что в этом плохого? Это же прекрасно, что люди не отталкиваются, а притягиваются.

Не найдя в кармане двухкопеечной монеты, он с облегчением подумал, что это, наверное, к лучшему, и пошел в магазин.

С подарками для Саньки он разделался быстро.

— Для мальчика на семь лет? Пожалуйста! — Продавщица показала несколько костюмчиков.

Он выбрал темный, с какой-то замысловатой эмблемой. В отделе игрушек взял детский рюкзак, насовал в него всяких пистолетов и самолетиков, несколько кульков с конфетами…

Ну а для Лены? Что она любит? Чему обрадуется? Муравьев почувствовал, что он беспомощен: он почти ничего о ней не знает. Потому что все у них с самого начала было не как у людей.

Он приехал домой в свой первый офицерский отпуск. Днем играл со школьниками в волейбол, ездил с ними на какие-то матчевые встречи. Ухаживал за молоденькой десятиклассницей из баскетбольной команды. Но однажды вечером его место в кинотеатре оказалось рядом с Леной. После сеанса он провожал ее домой. Они долго гуляли по затемненным улицам поселка, что-то вспоминали, что-то рассказывали и разошлись по домам, когда уже совсем рассвело.

Спустя несколько дней он пришел к Лене в гости. Посреди широкого заросшего муравой двора на разостланном одеяле она играла с пятилетним племянником.

— Тебе бы замуж надо, — сказал Муравьев. — Вон как у тебя с такими карапузами получается здорово.

— Никто не берет, — смеясь, ответила Лена. — Я бы сразу.

Муравьеву нравились ее волосы — белые, как вымокшая и выгоревшая на солнце солома, нравились зубы, шея, ноги, крутые брови и манера разговаривать — не то с иронией, не то всерьез, нравилось, что через год она закончит институт.