Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

— Готовятся к обеду.

— Я бы хотел Сашу Муравьева повидать, если можно.

— Вы его отец?

Муравьев кивнул и объяснил, что приехал ненадолго и хотел бы взять его домой пораньше.

Санька появился на крыльце спокойный и улыбающийся. Прижмурив глаз и склонив белобрысую голову, он убедился, что его не разыгрывают, и только тогда со звонким воплем: «Папка приехал!» — бросился кубарем с крыльца.

Муравьев подхватил его на руки и по старой привычке подбросил высоко над головой. Санька всегда при встрече готовился к такому полету и всегда испуганно вытягивал рот и широко открывал глаза.

— Боже мой, осторожно! — крикнула испуганная воспитательница, но уже в следующее мгновение Санька был в отцовских руках.

— А что ты мне привез? — спросил он без дипломатии.

— Рюкзак всякой всячины.

— А где она?

Муравьев объяснил, что все лежит в багажнике такси, и вопросительно взглянул на воспитательницу.

— Забирайте, чего уж там! — махнула она рукой и ушла в помещение.

Не ожидая приглашения, Санька пулей рванул к такси и занял место рядом с водителем. Муравьев положил на его голову ладонь, под пальцами мягко спружинила золотисто-желтая челочка.

Квартира у Лены была обставлена не очень дорогой, но вполне современной мебелью.

Муравьев включил телевизор, расслабленно откинулся на диван. Передавали мультфильмы, и он позвал Саньку, но тот увлеченно разбирал рюкзак с игрушками и только махнул рукой. На полочке у дивана Муравьев обнаружил томик симоновских стихов. Удивленно улыбнулся: Лена раньше не проявляла никакого интереса к поэзии. А тут вдруг Симонов. И, кажется, всерьез читала. На двести шестидесятой страничке закладкой лежала расческа.

Знаменитые «Пять страниц». Чем они заинтересовали Лену? Похожестью на что-то свое? Возможно. Но еще Толстой сказал, что похожими бывают только счастливые семьи, а несчастные несчастливы каждая по-своему. Однако последнюю пробу они обязаны сделать в любом случае.

…Лена пришла к концу дня. Позвонила, попросила подержать сумку, доверху наполненную переспелыми помидорами, сняла туфли, босиком прошлепала на кухню.

— Чем занимались?

— Кто во что… Санька — своим, а я читал, телевизор смотрел.

— Как квартирка? — В ее голосе прозвучали горделивые ноты, будто квартира создана ее личным трудом.

— Хорошая.

— Вот именно. Не то что закопченная хата твоя. — Лена обиженно поджала губу. — Как вспомню солдатскую кровать со скрипучей сеткой… Господи! Как я это только пережила!

— Другие живут — и ничего, — спокойно ответил Муравьев, стремясь уйти от обострения разговора.

— Лучшего нет, вот и живут…

«Да не поэтому совсем! — хотел крикнуть Муравьев. — А потому что любят, потому что понимают необходимость!» Но сдержал себя и промолчал. Потом открыл чемодан и протянул Лене осколок прожекторного зеркала.

— На, твое любимое…

Лена лишь мельком взглянула на стекляшку и отвернулась.

— Саньке отдай. У меня вон трюмо есть.

Муравьев снова промолчал и отдал зеркало сыну. Тот взглянул в него и удивленно ахнул:

— Какой глаз! Как у лошади!..

— Когда уезжал, под руку попалось, — сказал Муравьев, — взял просто так. А это тебе подарок. — Он протянул Лене коробочку с золотой брошью.

Посмотрев на фирменный ярлычок, где была указана цена изделия, Лена удовлетворенно хмыкнула и спросила:

— Какая проба?

— Бог ее знает, — пожал плечами Муравьев.

— Ладно, все равно спасибо, — сказала она и чмокнула Муравьева в щеку. — И камень мой… Надолго приехал?

— Краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам. — Муравьев усмехнулся. — А по каким обстоятельствам, сам не знаю. Ни семьи, ни обстоятельств.

— Сам виноват, — спокойно сказала Лена. — Другой бы давно добился перевода.

— Куда?

— Во Львов, конечно. — Лена неторопливо разреза́ла пунцово-красные помидоры и говорила о жизненно-серьезных вещах таким тоном, словно рассказывала о покупке помидоров. — В конце концов, ты можешь смело уволиться из армии. Во Львове огромный аэропорт. У меня там есть знакомые, они говорят, что тебя с удовольствием взяли бы…

— Лена, ну зачем о пустом говорить? Ты прекрасно знаешь, меня никто не уволит. Да я и сам этого не хочу. Я люблю свою работу, меня учили…

Лена перебила:

— Ты никогда не думал о семье. Самолеты твои были всегда на первом месте.

Ужинали молча. Лена предложила Муравьеву рюмку спирта, но он отказался. Уложив Саньку, она подсела к зеркалу и начала накручивать на бигуди волосы.

— Оставь, не делай этого, — попросил Муравьев, остановившись за ее спиной. — Пусть так…

Лена, конечно, не могла забыть, что ему всегда нравились ее мягкие волосы, что он любил зарываться в них лицом, но ее сейчас не волновали ни его радости, ни его заботы.

— Не говори ерунду, — сказала она раздраженно. — Что ж, я лохматая завтра пойду? К нам делегация из Харькова приезжает.

Она нетерпеливо шевельнула плечом, чтобы Муравьев убрал руку, повязала на голову плотную косынку и начала густо смазывать лицо кремом.

Муравьев отошел к окну, раздвинул шторы. Вправо и влево убегали россыпи огней. Напротив светился занавешенными окнами жилой дом. Напряженно гудели автомобильные моторы, мигали рубины стоп-сигналов. В этом, видимо, была какая-то своя красота, но Муравьеву стало еще тоскливее. Может быть, из-за долгой разлуки они не могут найти общий язык? Или между ними уже пролегла граница психологической несовместимости?

И Муравьеву вдруг показалось, что он понял главную причину их несовместимости. Конечно же, Лена как-то любила его, по-своему хотела сохранить мужа, но она никогда не была ему другом. Была женой, матерью их сына, была любимой женщиной, но другом — никогда. И никогда не будет. И что бы они ни придумали, где бы ни жили, чем бы ни занимались, каждый из них будет жить своей жизнью. Любая попытка к объединению будет заканчиваться ссорой, раздраженным непониманием.

— Я тебе постелю на диване, — сказала Лена, вынимая из шкафа белье.

«Ну почему?!» — хотел крикнуть он, но сдержался и промолчал, понимая неуместность своего протеста.

Она неторопливо приготовила постель, не стесняясь, надела ночную рубашку и, включив телевизор, укрылась одеялом. Муравьев лег на диване. Холодный свет экрана колючими огоньками вспыхнул в ее глазах, бликами отразился на жирно смазанном лице, на плотно стиснутых губах. И Муравьев подумал, что быть врозь для них состояние более естественное, чем быть вместе.

Еще четыре дня мог Муравьев отдыхать во Львове, но уже не только дни, но и часы стали невыносимо длинными, будто не дома, в своей семье, он был, а на вокзале транзитным пассажиром.