Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

Лена рано уходила в свою лабораторию, оставляя на плите завтрак: то яичницу, то поджаренный картофель, то молочный суп. Муравьев растормашивал Саньку, играя и шутя, умывал его, одевал и отводил в садик, рассказывая по пути про самолеты и про белых медведей.

До вечера он был один. Знакомился с городом, его оригинальными улицами, соборами. На Лычаковском кладбище его поразил свеженький, еще пахнущий сырым бетоном склеп. По обе стороны входной ниши чернели две мраморные таблички с фамилиями мужа и жены, датами рождения и свободным местом для даты смерти. Судя по датам рождения, им придется ходить к собственной могиле по меньшей мере лет тридцать. О чем они думают, когда приходят к своему последнему причалу? Какие чувства и убеждения заставили этих людей построить себе при жизни склеп?

Отдыхая после таких прогулок, Муравьев пробовал читать, но прочитанное ускользало от сознания, строки двоились, и сквозь страницы проглядывали то Верина улыбка, то колючий взгляд Лены, то смешно сморщенный Санькин нос, то зловеще серая гробница еще не умерших супругов.

За четыре дня до окончания отпуска Муравьев собрал чемодан и вечером сказал Лене, что завтра утренним поездом уезжает.

— Что тебе собрать в дорогу? — спросила она.

— Ничего не надо. Пообедаю в вагоне-ресторане…

…Хорошо, что в поезде оказался вагон-ресторан. Муравьев уже сидит здесь второй час. В купе накурено, с утра стоит галдеж доминошников, а здесь, возле широкого окна, спокойно и очень уютно. Над головой, как шмель, жужжит вентилятор, снизу мягко постукивают колеса. Думается под это жужжание и стук ровно, будто мысли не о тебе, а о каком-то третьем человеке.

…Лена в последний вечер расстелила только свою кровать, бросила в нее выкупанного Саньку, включила телевизор.

— Ложитесь с папой и смотрите, — сказала тихо, но так, чтобы и Муравьев слышал. — А я часочек поработаю. Платье надо перешить.

Передавали концерт, и Санька вскоре уснул. Муравьев тоже вздремнул и проснулся, когда Лена осторожно забирала у него из-под бока сына. Она перенесла его в другую комнату, легла рядом и по-женски горячо прижалась к нему…

Густая березовая чаща за вагонным окном поредела, между белыми стволами замигали фигурки ребят в одинаковых белых рубашках с красными галстуками, окно перерезал зеленой пилой забор, и, когда лес совсем расступился, на зеленом фоне вспыхнула красная, арка. Муравьев успел прочесть: «Добро пожаловать в пионерский лагерь имени Юрия Гагарина!» Снова зеленая пила забора, и белоствольная роща, и пионеры.

…Утром к ним в постель пришел Санька и бесцеремонно втиснулся посередке.

— Я только немножечко полежу с вами, — сказал он извинительно. — Мне там скучно одному.

— Полежи, полежи, — сказала Лена. — А то отец и не запомнит, какой ты маленький.

Терпения спокойно лежать у Саньки хватило на несколько секунд. Он закрыл Муравьеву пальцем глаз, зажал нос, рот, потом залез на него верхом, попрыгал на животе. Все это он делал на совесть и с удовольствием.

— Не надоело? — спросил, смеясь, Муравьев. — Ты же совсем меня замучаешь.

— Я всю жизнь вот так мучаюсь, — буркнула Лена, — ничего и с тобой не случится. Думаешь, дети сами растут? Мне он концерты задает еще похуже… Вам, мужикам, только любовь подавай. Родил бы хоть один, по-другому запели бы.

Перед уходом из дому Лена нарядилась, сделала хорошую прическу и на глазах преобразилась. Муравьев на мгновение залюбовался ею, и она это заметила.

— Подойди-ка, — сказала она с улыбкой, — пока губы не накрашены…

Он подошел, и она поцеловала его сильно и страстно, словно в ней вдруг проснулось что-то давно забытое, но искреннее, непосредственное.

— Чего это ты вдруг? — оправившись от смущения, спросил Муравьев.

Она снова улыбнулась.

— Просто так, захотелось…

— Послушай, Лена, — он протянул руку, чтобы легонько обнять ее, но она резко убрала голову.

— Испортишь прическу!

— О господи! Как это тебе важно. Для кого ты стараешься?

— Есть, лапочка, для кого, — сказала она с плохо скрытым вызовом. — За мной вовсю ухаживают… Золотые горы предлагают. Если бы я еще нуждалась в вас, мужиках, каждый день могла бы менять. Только вы же противные все. Ты единственный, кого я терплю.

Помолчав, она не то в шутку, не то всерьез добавила:

— К сожалению, и ты не разбудил во мне женщину.

— А вот я разбудил вас сегодня, — сказал Санька. — Пришел и разбудил. А ты, папа, не можешь разбудить маму.

Санькина реплика внесла сумятицу в разговор взрослых, и Муравьев, сильно подхватив сына, подбросил его к потолку.

— Ты молодец у нас!

…Поезд остановился на какой-то большой станции. Прямо против окна вагона-ресторана было почтовое отделение. По вокзалу объявили, что стоянка продлится пятнадцать минут. Если по-быстрому собраться, можно сходить и дать телеграмму. Но зачем? Чтоб встречала? Смешно. Ведь у нее и дома, и на работе есть телефон. Надо будет только опустить две копейки в никелированную щель и набрать знакомый номер…

— Воду будете сладкую или минеральную? — спросила Муравьева официантка.

— Не знаю. Давайте и ту и другую.

— Хм, — официантка скривила в улыбке губы. — Может, и пиво еще?

— И пиво еще, — согласился Муравьев.

Официантка снова хмыкнула и удалилась.

Вскоре поезд мягко тронулся и, быстро набирая скорость, окунулся в зеленый туннель из холмов и старых деревьев. Мелькнул километровый столб. Еще на один километр ближе к ней… И дальше от Лены. Да, все дальше и дальше.

Тоскливо-щемящее чувство подступило к сердцу. Муравьев отчетливо представил, как Лена будет плакать, каким некрасиво-злым станет от слез ее лицо, представил недоуменно-испуганные Санькины глаза, и жалость, острая и безотчетная, переполнила его до краев, защемила в глазах.

…В ночь перед отъездом Лену словно подменили. Она была ласкова и чуточку растерянна, будто хотела загладить перед ним какую-то большую свою вину.

Муравьеву тогда впервые захотелось поговорить с ней об их будущем, о сыне. Но Лена упредила его.

— Долго ты еще на этом Севере болтаться будешь? — спросила она.

— Наверное, долго, — сказал он.

— Так и семья развалится…

— Все от тебя зависит.

— Я там сдохну от тоски и безделья… Торчать целыми днями у окна… Печки эти вечно дымящиеся топить… Нет, лапушка, лучше уж ты переезжай к нам.

— Ты же знаешь, я не хозяин себе. Где прикажут, там и буду.

— Другие же как-то добиваются. Скажи, что семья рушится, что жена больная и не может на Севере жить. Если захочешь — найдешь возможность…

Они простились, так ничего и не решив, ничего не обещая друг другу.

— Ты не жди, когда отправится поезд, — сказал он на вокзале. — Еще долго. Минут двадцать.