Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

И Соня Журавлева, зачарованная, завороженная, заколдованная этим яростным, этим победным полетом по степи на огромной, тяжело груженной машине, смотрела на Кольку сквозь пелену восторженно подступающих слез и понимала, что уже ни одной минуты не может жить без него, что вся она — от макушки до пяток — принадлежит теперь этому упрямому, этому настырному, этому все умеющему и всего так быстро добивающемуся парню.

И в душе у Сони, под сердцем, в загадочных глубинах ее женского существа, гася все фонари, все предупреждающие знаки, все давние маяки, задергивая шторы во всех окнах памяти, расталкивая все трезвые доводы и рациональные построения, уже освобождалось место для ее нового состояния, уже возникало ощущение близкого и желанного материнства.

Еще ничего не понимая, еще ни о чем не догадываясь, еще ни над чем не задумываясь, она уже хотела повторить этого стоящего на подножке бешено мчавшейся по степи машины и радостно задыхающегося от ветра парня.

Еще не отдавая себе отчета в происшедшем, она уже сделала свой выбор.

Из всех предлагавшихся ей жизнью вариантов она наконец выбрала этот.

Именно этот.

Именно этого задыхающегося от ветра на подножке машины парня вдруг неожиданно захотелось повторить ей — повторить его голову, его глаза, его руки, пахнущие бензином, шершавые ладони, угловатые плечи, острые лопатки и вообще всю его худощавую, ребристую фигуру, какой она увидела ее вчера вечером на берегу озера возле костра.

С необъяснимым, внезапно возникшим и ежесекундно нарастающим желанием ей захотелось повторить всю эту жизнь, встающую за этим задыхающимся от ветра парнем, — эшелон, митинги, трактора, пурги, метели, первые палатки, первые борозды в степи, первые зеленые росточки над черной землей.

И победы. Его, Колькины, победы. Над степью, над целиной, над паникой, над Попрядухиным, над Шмелем, над ней самой…

Все захотелось повторить Соне. Захотелось, может быть, неосознанно, но сильно. Все, что случилось с ней после отъезда из Москвы. Все, что так необъяснимо и так быстро изменило ее жизнь. Все, что вернуло наконец ее, Соню Журавлеву, к ней самой, к той Соне Журавлевой, какой была она в ремесленном и в общежитии, когда они рассказывали по ночам с девчонками друг другу заграничные фильмы, и когда она работала на заводе и выступала на комсомольских собраниях, и участвовала в самодеятельности, и ходила на демонстрации и воскресники, и была агитатором, и получала грамоты — до тех пор, пока не пришел в их цех Юрка Шмелев со своими светлыми тигриными глазами.

«Нет, — подумала Соня и вздохнула, — уже нет той Сони Журавлевой, которая поехала на целину, начитавшись статей в газетах, наслушавшись речей на митингах…»

Теперь была другая Соня. Та, которая после ареста Шмеля выплакала по слезинке свою первую любовь косоглазым косулям в степи. Та, которая пришла утром в степь к Кольке Чугункову, когда вел он свою первую борозду по целине. Та, которая пошла искать его вчера вечером на озеро, а потом согласилась ехать в район. Та, которая хочет быть теперь его женой, жить с ним под одной крышей, стать матерью его детей и вообще быть вместе с ним долго-долго, всегда, всю жизнь.

Великий и вечный, как степь, процесс завершал свой кругооборот в артезианских глубинах женского Сониного естества.

Она сделала свой выбор. Она выбрала Кольку Чугункова. Из всех предложенных ей жизнью вариантов она остановилась на этом. Вероятно, подспудно, подсознательно (впрочем, только подсознание и могло быть в эти минуты ее сознанием) этот вариант показался ей в короткое мгновенье ее чувственного озарения идеальным слепком с окружающего мира, и именно поэтому наиболее достойным ее самой. Колька Чугунков был для нее в это мгновенье моделью мира. И ей захотелось создать ему подобного. Неутолимая жажда творчества, от века заложенного, «запрограммированного» в женщине, человеческого творчества (может быть, единственно оправданного), почти религиозная функция сотворения человека начала распрямляться в глубинных недрах разбуженного Сониного существа.

И она, еще не будучи матерью, уже ощутила себя ею, уже исподволь, стихийно и инстинктивно начала готовить себя к материнству. Она вдруг испугалась, что Колька сорвется с подножки кабинки, и, вытянув руку, положила ее на рукав Колькиной телогрейки.

Колька бросил на нее быстрый возбужденный взгляд.

— Коля, сядь! — крикнула Соня, стараясь перекрыть шум и грохот мотора.

Колька оскалился белозубо, замотал головой — знай, мол, наших! Но Соня продолжала настойчиво дергать его за рукав, и Колька, удивленный и даже немного озадаченный, вернулся на свое место, с треском захлопнув дверцу.

— Ты чего испугалась? — крикнул он, дыша тяжело и отрывисто.

Молча просунула Соня ладони под правую Колькину руку, прижалась щекой к пропахшей бензином и жженым металлом телогрейке и закрыла глаза.

Колька заглянул Соне в лицо, увидел ее закрытые глаза, покачал головой, но, в общем-то ничего не поняв и решив, что Соня просто устала и хочет спать, откинул от себя рычаг коробки скоростей, воткнул обратно подсос и сбросил газ.

Машина пошла медленнее, стук и гром болтающегося за кузовом прицепа да и самого кузова уменьшились, и Соня почувствовала, как в наступающей тишине сладкая истома овладевает всем ее телом.

Она устроилась поудобнее, крепче прижалась щекой к Колькиному плечу, и неведомая добрая сила, подхватив ее на свои широкие крылья, понесла Соню вместе с ее новыми ощущениями в далекую теплую страну, изредка покачивая на волнах синего моря, над которым они пролетали или, может быть, по которому они просто плыли под большими белыми парусами.

К броду на овечьей мели подъехали к концу дня. Колька остановил машину около самой воды, и, выпрыгнув из кабинки с разных сторон, они пошли вместе с Соней к реке.

Подойдя к берегу, Колька удивленно остановился.

— Соня, а где же мель? — спросил он растерянно и недоуменно.

Соня смотрела на реку, и на чуть припухшем после сна лице ее снова было странное и вроде бы безразличное выражение, словно Колькины слова совершенно не касались и не волновали ее.

— Дождь в горах прошел, — сказал наконец Колька и вздохнул. — Неужели не переправимся?

Вялым движением он бросил на песок кепку, снял телогрейку, сапоги, потом штаны и рубашку и, оставшись в одних трусах, медленно пошел к воде. Соня смотрела на его худую спину, на острые лопатки и вспоминала вчерашний вечер, когда она, неизвестно почему и зачем, пошла искать Чугункова в камыши, на берег озера.

Колька сделал несколько неуверенных, осторожных шагов, щупая ногами дно, и вдруг провалился сразу по пояс. Обернувшись к Соне, он крикнул: