Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

И в то же время это была своя, близкая, понятная, родная, любимая, одна-единственная на всем белом свете Соня Журавлева — друг, товарищ, жена, первая женщина на земле, самая надежная, самая верная, самая красивая, самая желанная, — с такими глазами, каких больше ни у кого нету, с такими руками, каких больше ни у кого нету, с такими плечами, каких больше ни у кого нету, с таким запахом волос, какого больше ни у кого нету…

На глазах у Кольки навернулись слезы. Он понял: то, что происходило с ним и с Соней, было моментом истины, вспышкой откровения, молчаливым объяснением, немой клятвой, обнажением сердец и сближением душ. И еще он понял: ему нужно умереть сейчас. Именно сейчас, сию же минуту, в это самое мгновенье. Потому что второго такого мгновенья, такого же великого и прекрасного, в его жизни больше не будет. Ему нужно умереть сейчас, чтобы навсегда сохранить в памяти этот вечер, этот закат, этот берег реки и эту щемящую, неповторимую минуту схождения с небес на него, на Кольку Чугункова, высшей земной благодати.

Сильнейший нервный разряд потряс тело Чугункова. Заломило затылок, ватными сделались ноги. Резкая боль в голове качнула в сторону. Судорога ударила в позвоночник. Каменно набрякли веки, Колька заплакал.

…Вдруг Соня открыла глаза. Она словно вспомнила что-то, словно почувствовала какую-то угрозу. В зрачках ее отразилось недоумение, испуг и даже ужас, — настолько не соответствовало то, что она видела закрытыми глазами, тому, что она увидела глазами открытыми.

Транс окончился. Гипноз заката ослабевал. Мгновенье, будучи прекрасным, тем не менее не остановилось. Оно двинулось дальше, вливаясь во время, уступая место мгновенью, идущему следом за ним.

Соня закрыла руками грудь и низ живота.

— Отвернись, — тихо сказала она.

Колька вытер пальцем слезу на щеке и отвернулся. Над горизонтом вздрогнула и затрепетала багровая полоса заката. Солнце упало за край земли. Ночь дохнула на землю. День погас.

Они долго еще ехали степью по берегу реки к переправе. Лиловые сумерки висели над землей, даль была задернута мглой, кирпичное зарево крошилось и потухало за горизонтом.

В небо вышли пугливые зеленые звезды. Пепельный месяц неуверенно возник над головой. Степь уменьшилась, сжалась, печаль дороги просилась в сердце, незримая тоска одиночества обволакивала мысли холодом покорности и всепрощения.

Ночь все плотнее прижималась к земле. Истлел и умолк закат. Мгла отвердела. Месяц окреп, вошел в силу, отлился цыганской серьгой среди звездной пыли. Небо, сбросив обманно сближающую пелену сумерек, снова стало высоким, ясным, гордым и безразличным.

Лунный свет постепенно вычертил дали. Четко зазмеились изгибы реки и петлявшие по ее берегу повороты дороги. Колька, переключив большой свет фар на малый, повел машину быстрее и увереннее. Соня, подняв воротник и засунув кисти рук в рукава телогрейки, дремала рядом. Белый платок на ее голове, повторяя неровности дороги, вздрагивал, опускался, поднимался, кренился то вправо, то влево.

В два часа ночи, сбросив скорость, Колька свернул с проселка и, проехав метров десять по целине, остановил машину.

— Приехали? — сонно спросила Соня, зевая и проводя рукой по лицу.

Она посмотрела вперед, потом вбок и, не увидев ничего, кроме чернильной ночной темноты, удивленно повернулась к Кольке.

— Поспим часа два, — объяснил Колька. — А то я тоже, глядя на тебя, кемарить начал. Перевернемся еще или в реку свалимся.

Он открыл дверцу и спрыгнул на землю. Соня вышла за ним. Колька вытащил из кабинки драное сиденье и понес его к кузову. Бросил через борт, влез в кузов сам, повернулся к Соне.

— Давай руку.

Соня подняла выше колен юбку, протянула вверх одну руку, другой взялась за борт, поставила ногу на колесо и, почувствовав сверху рывок, оттолкнулась ногой от земли и оказалась в кузове, рядом с Колькой. Они быстро раздвинули в середине машины ящики и доски, Колька вытащил откуда-то снизу остро пахнущий бензином задубевший брезент, расстелил его на сложенных друг на друге листах фанеры, положил в голову рваное сиденье и кивнул Соне.

Соня легла сбоку на брезент. Колька накрыл ее свободным краем и положил на ноги мешок с ветошью — большой, но легкий. Потом он придвинул вплотную к фанере с Сониной стороны одну из стен сборного дома с оставленным для окна проемом. Себе он стенку делать не стал, а просто лег рядом с Соней, запахнувшись вторым свободным краем брезента.

Их лица почти касались друг друга. Соня, поджав ноги, дотронулась до Кольки коленями. Один-единственный раз они лежали так близко друг от друга — в то самое утро, когда Колька вел первую борозду и Соня пришла к нему в степь. Больше этого не было ни разу.

Неясное, смутное желание ворохнулось где-то в глубине Колькиного существа. Но он был слишком выжат дорогой и событиями последних двух дней, чтобы хотеть или желать чего-либо иного, кроме провального, непробудного, многочасового сна. Усталость жаркой рекой хлынула ему в спину и голову, едва он коснулся плечом своего твердого, пахнущего бензином ложа.

— А если дождь пойдет? — спросил вдруг Сонин голос около самого Колькиного лица.

Колька не в силах был открыть глаза. Он не понимал смысла сказанных Соней слов. Он только почувствовал на своих губах ее теплое дыхание и услышал запах ее волос. И тут же, сразу же, мгновенно в его подавленном сном воображении возникло прекрасное видение обнаженной Сониной фигуры на берегу реки в бронзовых лучах заходящего за край земли солнца. Колька отбросил брезент и встал на колени. Не открывая глаз, на ощупь, искал он ящик с шифером. Теперь это его жена. И он должен заботиться о ней. Он должен сделать крышу над ее головой. Он не может позволить, чтобы ночью над ней пошел дождь, хотя какой там, к черту, дождь может быть в этой прокаленной насквозь засухой степи.

Глаза все-таки пришлось открыть. Колька подтащил к фанерному ложу стену с проемом для окна и со своей стороны. Теперь из двух боковинок будущего сборно-щитового дома над ними образовалось нечто вроде небольшого деревянного шалаша. Незакрытой оставалась только узкая полоска ночного звездного неба там, где стены вверху не сходились друг с другом.

Колька доставал из ящика шиферные плиты и укладывал их одну за другой над своей и над Сониной головой. Шалаш для двоих из будущего четырехквартирного дома получался вполне сносный и даже уютный.

Окончив укладывать плиты, Колька вполз в сложенный им в полусне шалаш, упал на фанеру, закатался в брезент и провалился в бездонную черную яму. Он так устал, что во сне не было слышно даже его дыхания, и было похоже, что человек не заснул, а просто впал в бессознательное, обморочное забытье.