Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

«Здравствуй, далекий нежный человек… Ты, наверное, уже совсем забыла меня и правильно сделала, если забыла, потому что не писал я тебе уже целую вечность — целых два дня. Но за эти два дня тут произошло столько всяческих событий, что и вздохнуть-то по-настоящему было некогда, не говоря уже обо всем остальном.

Ну, во-первых, должен сразу же тебе сообщить, что, кроме Сарафанова, в Глухове появился еще один совершенно великолепный парень — Немчинов. В прошлом он учитель истории. Десять лет учил в тайге и тундре ненецких и эвенкийских ребятишек. Жил в чумах, спал на шкурах, кочевал с пастухами. Потом его выбрали секретарем райкома.

Сарафанов рассказал мне, что, когда Щуров и Долженков высказались против моего присутствия на заседании комиссии, Немчинов взял слово.

— Товарищи! — сказал Немчинов. — Как часто за суетой, за бумагами, за ведомственными междоусобицами не видим мы живой жизни, не чувствуем ее истинных масштабов! Ведь что означает для местного национального населения даже сама постановка вопроса о поисках на их земле нефти? Ведь это же история… А мы хотим загнать ее в протокол, в стенограмму… Чем бы ни кончился наш спор, пусть очевидцем его будет товарищ Чистовский. Напишет ли он о том, что увидит и услышит здесь, или не напишет, в его лице мы все будем ощущать здесь присутствие Времени… Да, да, товарищи, именно Времени — не надо бояться этого слова. Потому что и печать, и литература, и каждый журналист, и каждый писатель — это, товарищи, представители Времени. Они помогают нашим делам и поступкам оставаться для будущего — естественно, если наши дела и поступки заслуживают этого… Присутствие товарища Чистовского, на мой взгляд, будет полезно для всех нас, для нашего общего дела. Оно будет накладывать на каждого из нас дополнительную ответственность за каждое наше слово, за каждое мнение. Это и увеличит объективную ценность нашей работы, и улучшит ее качество…

Вот так высказался бывший учитель истории Немчинов.

Щуров все-таки поставил вопрос о моем допущении на голосование.

Выступление Немчинова произвело впечатление — большинством голосов я был допущен на заседание комиссии.

И вот, рассказывает Сарафанов, когда за мной пошла секретарша, в комнате сделалось непривычно тихо. Все услышали «шелест крыльев» пролетающей над головой Истории…

И вот открывается дверь, и входит История… (В моем лице.)

Смех — смехом, говорил мне потом Сарафанов, а слова Немчинова действительно сильно подействовали на всех. Ведь и в самом деле — в суете, в текучке, в каждодневной возне с бумагами большинство людей теряет ощущение живой жизни, ее неповторимых черт, забывает о том, что так быстро мелькающие перед нами дни, недели, месяцы необратимы. Они не восстанавливаются, не возвращаются, не повторяются вновь по нашему желанию. Они навсегда уходят в прошлое и навсегда остаются позади нас — пустые или настоящие, прожитые напрасно или прибавившие к человеческому опыту еще одну новую грань.

…А накануне того дня, когда начала работать комиссия и когда я еще ничего не знал о том, что прибыл в Глухово в качестве полномочного представителя Времени и Истории, я провел замечательный, изумительный день в горах. Знакомые ребята из топографической партии позвали меня с собой на съемку, и я полез вместе с ними на верхотуру.

Шли долго, почти целый день, и вот наконец в сумерках оказались на самой вершине… Ах, черт возьми, какой там дул ветрила! Как я подставлял ему свою изнеженную городскую рожу! А какой вид открылся сверху… Вдруг ты начинаешь испытывать что-то необычное, ты чувствуешь себя вознесенным над миром. Чего-то там такое делают люди внизу, копошатся, ползают, как муравьи, а мы залезли на самую макушку Земли, на вершину всего белого света.

«Эй, люди! — хочется крикнуть сверху. — Чего вы там ковыряетесь внизу? Идите сюда, к нам, в облака!» Не идут, не хотят жить в облаках. И тогда мы уходим с топографами, таща на себе всякие теодолиты и рейки, все дальше и дальше, все выше и выше. Мы карабкаемся по камням, скользим по мокрому граниту, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди от радости и от опьянения высотой.

…Ночевали в горах над пропастью. Видели горного волка. Он подошел к нам совсем близко, молодой сильный зверь, и ни у кого рука не поднялась пугнуть его из ружья. Он стоял шагах в сорока от нас, смотрел на нас добрыми глазами и щурился от полноты чувств. Потом кто-то бросил в него камень, и он, обиженно махнув хвостом, убежал ленивой рысцой за выступ скалы. Ребята сказали, что, по всей вероятности, это был не чистый волк, а помесь с собакой, потому что настоящий волк вряд ли стал бы так рисковать и подходить на такое близкое расстояние к людям.

В мерцающем, необычно ясном для этих мест, особенно в это время, раннем отблеске заката на горизонте возникли отроги каких-то очень далеких гор. Мы все, как завороженные, смотрели на них. Вдруг с соседнего уступа с громким криком взлетела огромная птица. Никто не успел разглядеть ее как следует, но по размаху крыльев все решили, что это орел, хотя трудно предположить, что орел мог залететь так высоко на Север. Впрочем, в этих краях все бывает. Сюда не то что орел, но и Змей-Горыныч какой-нибудь вполне может залететь.

Когда разложили костерок и повесили на рогатину котелок с чаем, один из топографов рассказал историю о большом горном орле, ради которой, собственно говоря, я и пишу тебе это письмо.

Тот горный орел был птицей очень ценной и редкой породы. Его ловили несколько лет, он очень был нужен для какой-то важной научной работы.

Когда орла поймали и привезли в Москву, он перестал принимать пищу. Стали искать выход — как поддержать необходимую для науки орлиную жизнь? Кто-то посоветовал свезти орла на лето обратно в горы. Орла привезли в Саяны и, связав крылья, посадили в клетку, а клетку поставили на краю пропасти. Орел целыми днями сидел, просунув голову между прутьями решетки, и смотрел на дно пропасти, на сверкающие вершины саянских хребтов. А когда осенью экспедиция стала собираться обратно в Москву и люди подошли к орлу, чтобы пересадить его в другую, дорожную, клетку, поменьше, на глазах у орла показались слезы… Его увезли в Москву, и всю зиму он опять сидел, нахохлившись, закрыв глаза, и почти ничего не ел. Проходил день, второй, третий — орел сидел с закрытыми глазами. Он вспоминал свои горы.

Иногда вдруг, громко вскрикнув, он распахивал крылья и бросался вперед, но, ударившись о стальные прутья решетки, с изумлением оглядывался вокруг на свою тесную клетку, на ненавистные лица своих мучителей — научных работников, и, сложив крылья и тяжело вздохнув, снова закрывал, глаза и погружался в мечты и воспоминания.