Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

День родился!

Новый день родился!

Солнце — круглое, теплое, улыбающееся, лукавое — поднялось над спящим миром. «Здравствуйте люди, это я, — сказало оно. — Я пришло к вам, чтобы напомнить о том, что жизнь продолжается, что есть рассвет, есть чудо рождения нового дня и вообще всего нового, что есть чудо творения. Творите же, люди, как творю каждый день я новые краски, новое тепло, новый свет. Будьте творцами, люди, и не забывайте, что для этого вам отпущено больше, чем кому-либо на этой земле…»

Здравствуй, солнце! Здравствуй, веселый желтый шарик! Спасибо тебе за то, что ты будоражишь сердце своей всегда юной песней. Спасибо тебе за то, что своим приходом ты каждый день зовешь нас к лучшему и не даешь забыть о том, что есть чудо рождения нового — чудо сотворения.

…Когда мы начали заходить на посадку в Братске, солнце уже ломилось во все иллюминаторы нашего самолета, солнце уже протягивало нам руки, а самолет наш спал, и мой сосед даже похрапывал во сне. «Эх ты, Федя, — подумал я про него, хотя абсолютно даже не знал, как его зовут, — ведь вместе с восходом солнца, вместе с рождением дня рождаемся каждый раз снова и мы сами! А ты спишь, Федя, сучишь ножками во сне, почесываешься…»

Я перелез через его ноги и хотел было пройти в рубку экипажа, чтобы через широкое переднее стекло посмотреть еще раз на солнце, но та самая симпатичная бортпроводница, с которой я не успел познакомиться, поймала меня сзади за пиджак и потянула обратно в пассажирский салон.

— Вы куда, гражданин? — спросила она злым шепотом.

— Я? Я… на солнце посмотреть.

— Что, что?

— На солнце посмотреть, на рассвет.

— Вы что, гражданин, в своем уме? Такой солидный, взрослый, а ведете себя как маленький.

Эх, когда симпатичная девушка не понимает, для чего нужно смотреть на восход солнца, — нету больше симпатичной девушки, одни только пуговицы форменные остались!

…А вот кое-что я теперь расскажу тебе о городе Братске. Когда сели мы в Братском аэропорту, солнце светило ярко-ярко, а снег лежал белый-белый, а вокруг нас было тихо-тихо. И показался мне этот белый, весь в снежной тишине Братск каким-то особенным городом. Здесь вроде бы не было ничего лишнего, только то, что нужно для дела: здание аэропорта, несколько жилых домов, серебристые баки с горючим, склады, автомашины, два трактора, несколько подъемных кранов — все нужно, все точно, все монтируется друг с другом, не вызывая диссонанса, и даже наш самолет вписывался в этот точный, деловой пейзаж как органическая часть в общее целое… И в самом городе тоже все очень лаконично, сурово и молодо, ничего лишнего — какой-то графический, спартанский пейзаж.

…Летим над тайгой. Пересекли какой-то хребет и снова выползли на равнину. Опять отроги гор — гордые, неприступные. И опять тайга. Все время внизу лежит белая тайга, а в ней живут настоящие люди, которые не ходят по жизни с пустыми рюкзаками.

Целых двенадцать часов я уже болтаюсь в небе с тех пор, как вылетели из Москвы. Надоело.

…Сели в эвенкийском поселке Ербогачен. Я вылез размять ноги. Подходит ко мне какой-то парень в меховой кухлянке.

— Слушай, — говорит, — сколько человек может сесть на этот самолет?

— Человек двадцать, — отвечаю.

— А тридцать может сесть?

— Наверное, может.

— А сорок?

— Сорок не может.

— Ну, спасибо.

Вот такой произошел разговор.

Ладно, летим дальше. Конца этому многопосадочному перелету, кажется, никогда уже не будет. Взглянул на часы: по-московскому — девять утра. Ты наверняка еще спишь. Интересно получилось — ты всю ночь спала у себя в Москве, а я всю ночь улетал от тебя на восток и писал тебе это письмо, а в общем-то такое ощущение, как будто мы все время были вместе. По крайней мере, у меня.

Девочка Наташа, которой всего один год и шесть месяцев, видно, выспалась в своей люльке и теперь совершенно запросто разгуливает по всему самолету. Вот она подошла к наружной двери, потрогала ручку.

— Туда нельзя, Наташа, — говорят ей, — смотри, упадешь. А там высоко — три тысячи метров.

Наташа подумала-подумала, да и отошла от двери.

…Все на свете кончается, и наш полет тоже. Заходим на предпоследнюю посадку. 2800 метров, 2500, 2000, 1000, 500, 200, 100, 50…

Земля».

«Служебная. Молния. Глухово, и. о. начальника нефтеразведочной экспедиции Долженкову. Просьбе Чернореченского обкома КПСС, поддержанной Центральным Комитетом партии, создана комиссия моим председательством вторичного рассмотрения положения дел Глуховской нефтеразведке, также принципиального решения вопроса необходимости дальнейших поисковых работ на нефть в северных районах Чернореченской низменности. Комиссия вылетает Глухово ближайшие дни. Обеспечьте встречу, прием, размещение. Щ у р о в».

«…Случается в жизни так, что после долгих колебаний, сомнений, неуверенных слов, нелепых предчувствий и ненужных поступков ты вдруг просыпаешься однажды утром, и с первой же минуты пробуждения тебе становится предельно ясным абсолютно все — и смысл твоей жизни, и способы достижения поставленных перед собой целей, и все, что нужно и не нужно тебе, а главное — то, что тебе нужно сделать именно сейчас — вскочить в одних трусах с жесткой, неуютной, продавленной боками многих командированных гостиничной койки в аэропорту, распахнуть настежь окно, глотнуть морозного воздуха, высунуться по пояс на улицу и заорать во всю мочь своих легких и глотки: «Ого-го-го-го-о-о-о!..»

Так случилось и со мной. И вот об этом дне — всего лишь об одном дне моей теперешней жизни — я и хочу рассказать тебе.

В одно прекрасное северное сибирское утро я проснулся в пустой комнате аэропортовской гостиницы и только хотел было открыть окно и объявить всему миру о своем прекрасном настроении, как вдруг в мою дверь постучали. Я тут же выскочил в коридор, и, смущенная моим видом, молоденькая дежурная робко пролепетала:

— Товарищ Чистовский, вас ждет самолет.

— Иду, бегу, лечу, скачу, катапультируюсь! — заорал я и кинулся обратно в номер собирать свои немудреные пожитки.

Я быстренько побросал в рюкзак зубную щетку, мыло, пару блокнотов, свитер, рубаху, влез под холодный душ, вылез обратно, растерся до морковного цвета, оделся и побежал на аэродром.

(Объясняю насчет рюкзака. Неуклюжий свой чемодан я оставил в камере хранения. Он мне смертельно надоел — заберу на обратной дороге.) А купил я себе вместо чемодана отличный рюкзачок — тот самый рюкзачок, с которым я когда-то бродил по Якутии, — отличный маленький рюкзачок, в него влезает только то, что необходимо.)

Ну вот. Перехватив в избушке аэропорта у толстой румяной буфетчицы стакан раскаленного, кирпичного по цвету чая, я вышел на поле аэродрома. Где-то, не видимый еще в темноте позднего рассвета, жужжал мой самолет. Мы шли по взлетному полю с дежурной по порту — молоденькой, симпатичной девицей, которую я так напугал своим видом. Вокруг нас, окруженный темными, безмолвными силуэтами гор, лежал город. Он мигал и переливался фиолетовыми огнями электросварок, скрипел железными башенными кранами и вообще издавал тот характерный шум, который всегда отличает большую стройку в ночное время, когда не слышно никаких других конкурирующих, да, пожалуй, и лишних в жизни звуков.