Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Мы шли по пустынному полю аэродрома. Ах, какое это было утро — свежее, морозное, бодрящее! На плече у меня болтался тугой рюкзачок, весь я сам был какой-то молодой, пружинистый, рядом со мной шла молодая девушка и каким-то мягким, уютным голосом говорила мне, что Глухово самолетов не принимает — там плохая погода, и начальник аэропорта решил отправить меня почтовым самолетом, на котором я буду единственным пассажиром.

И вот из серой пелены рассвета прямо на нас выполз яростно жужжащий мотором АН-2. Из его стеклянной кабины, как из аквариума, смотрели на нас люди в кожаных шлемах и в больших очках-консервах. Они были похожи на марсиан. Они махали мне руками, словно звали в какие-то неведомые космические края.

И, черт возьми, мне вдруг стало ужасно приятно, что я — единственный пассажир, что самолет, кроме меня, везет только почту (я сразу вспомнил Сент-Экзюпери), и вообще было как-то здорово ощущать себя человеком, который летит туда, куда обыкновенный пассажирский самолет из-за нелетной погоды не посылают, а вот тебя посылают — значит, ты свой. И еще хорошо было то, что эта симпатичная девушка, хрупкая и маленькая, остается на земле, провожая нас куда-то за облака, в нелетную погоду, и дальше — к черту на кулички.

В такие минуты начинаешь понимать ту силу, которая уводит из городов полярников, геологов, летчиков, землепроходцев — всех тех, кто идет по жизни первым, кто пробивает тропу. Эта сила уводит с земли в небо летчиков-испытателей, отрывает их от жен и детей, от теплых кроватей, потому что, однажды соединившись с этой силой, уже бесполезно противиться ей — у нее нет конкурентов.

Власть этой силы заключается в том, что она дает ни с чем не сравнимую возможность жить на острие жизни, на заре времени, на ветру эпохи. Убить эту силу не может даже понимание того, что многие из тех, кого эта сила влекла за собой, погибали на ветру эпохи. Те, кто шел за ними, знали об этом.

И все равно — они шли.

Да, многие из них не доходили до целей — гибли во льдах Арктики, исчезали в морях и океанах всех частей света, обрушивались в обломках взбунтовавшихся машин с неба на землю. Но зато те, кто доходил, — двигали жизнь вперед. Они — соль земли. Их дерзкая неуемная кровь окрашивает юношеским румянцем лик человечества.

…Я влез в самолет, до самого потолка набитый пачками газет, посылками и мешками с письмами.

— Давай сюда, вперед! — закричали мне летчики и замахали руками.

Скребясь спиной об обшивку потолка, я пополз по мешкам, с трудом протискиваясь в оставшееся незаполненным почтой пространство, и, добравшись до рубки пилотов, остался там до самого конца полета.

— От винтей! — закричал первый пилот, хотя около винтов и вообще на всем аэродроме, кроме провожавшей нас дежурной, никого не было. (Я понял, что он это сделал по привычке, для самого себя, чтобы начать взлет в привычной обстановке.)

Мотор заревел, завыл и, наконец, взбесившись окончательно, потащил нас в небо. Мы тут же перевалили через горы и сразу наткнулись на солнце. Потом оно всю дорогу лезло к нам в кабину — ведь нас было трое, а оно одно на всем белом свете. Ему, по всей вероятности, просто было скучно.

Мы летели над какими-то гигантскими горными странами, над неохватными белыми пустынями, над могучими реками. Сверху, освещенное прямыми мощными лучами солнца, все это напоминало поле недавней брани каких-то галактических мировых сил — столько скрытой, потаенной страсти было в этих обломках гор, в переплетении хребтов, столько невыраженной, неизреченной тоски было в мертвых тысячекилометровых снежных пустынях…

Не могу не описать внешности командира экипажа — первого пилота. Парень лет двадцати восьми — тридцати. Меховые унты, мушкетерские усы, длинные черные ресницы и светло-зеленые, продолговатые глаза. Вообще лицо дуэлянта, бретера, игрока — мушкетерское лицо.

Когда мы взлетели над горами, солнце зажгло в его зеленых глазах такие сумасшедшие искры, таким бешеным весельем брызнуло из них, что он сразу стал похож на молодого леопарда, который весь подобрался, напружинился и вот-вот прыгнет за горизонт и исчезнет за ним навсегда. (Во, вспомнил, на что совершенно точно были похожи его глаза, — на глаза врубелевского пана.)

Мы были в полете несколько часов, и все это время первый пилот вел машину с такой босяцкой небрежностью, что мне порой становилось как-то не по себе. Второй пилот суетился, что-то вычислял и вымерял по карте: мушкетер же за весь полет не посмотрел на карту ни разу, а когда второй лез к нему со своими расчетами и логарифмической линейкой, мушкетер брезгливым жестом отодвигал его от себя.

Он словно знал наизусть все небо. Он совершенно точно выходил на все поселки и геологические партии, в которых мы садились. Мушкетер не делал плавных заходов на посадку. Со скучным лицом он начинал вдруг пикировать прямо на аэродром и перед самой землей неожиданно выравнивал машину, сбрасывал газ, и самолет садился сам (во всяком случае, такое было впечатление), казалось бы, безо всяких усилий со стороны летчиков. (После каждой такой посадки второй пилот смотрел на мушкетера с немым обожанием.)

На одном из аэродромов какой-то местный авиационный начальник стал ругать нашего мушкетера за слишком эффектное приземление. Мушкетер слушал его молча и рисовал на снегу меховым унтом какой-то кружочек. Когда начальник взял самую высокую ноту, мушкетер вдруг поднял на него свои зеленые глаза.

— А у вас пиво в порту есть? — спокойно спросил он.

— Что, что? — ошалело переспросил начальник.

— Я говорю — пивом торгуете? — невозмутимо повторил мушкетер.

— Торгуем, а что? — по-прежнему недоумевал начальник.

— Да так, ничего. На обратном пути залетим — попьем пивка. А то что-то в горле пересохло.

Повернулся и зашагал вразвалочку к своему летающему фаэтону.

И был еще такой случай. Садились в каком-то живописном ущелье. Мушкетер, как всегда, спикировал, сбросил газ и ждал, когда машина, потеряв скорость, приземлится сама. Но на этот раз наш самолетик почему-то сам не садился.

Аэродром кончается. Впереди — скала. А мы все еще летим. И вот в тот момент, когда стало ясно, что, если мы сию же секунду не сядем, то обязательно врежемся в скалу, мушкетер вдруг тихо сказал: «Да садись же ты, дура!» — и сделал быстрое и резкое, почти неуловимое, движение штурвалом.

Самолет ударился лыжами о землю, подпрыгнул, снова ударился и, пробежав совсем немного, остановился в нескольких метрах от скалы. Причем в последний момент он, самолет, сделал всем корпусом такое движение, какое делает задними ногами лошадь, когда хочет сбросить с себя седока.

После этой посадки мушкетер долго ругал второго пилота за то, что тот якобы плохо смотрит за машиной, не читает техническую литературу и вообще не расширяет свой кругозор, хотя всем, даже мне, было ясно, что во всем виноват он сам, мушкетер.