Борис Микулич - Трудная година

...Дробыш встал вместе с Верой. И потому, что Вера не ответила на свой вопрос, а больше для самого себя, ска­зал:

— Вера Васильевна, вам — верю. А этим оборотням — нет. И откровенно скажу — боюсь я этих ваших экспери­ментов. Жулик остается жуликом.

Кравченко закурил.

— Нет,— сказал он, отгоняя рукой дым,— это не со­всем так. Давайте все-таки поглядим, что он за гусь.

— Они не гуси, а хамелеоны.

Вера вышла первой.

Дробыш тоже вышел, однако возле калитки задержал­ся — идти вместе средь бела дня было бы просто не­разумно.

И он увидел: залитая солнцем широкая улица, а по черной тропке, протоптанной в снегу, идет женщина, спокойная, уверенная, гордо несущая свою красивую го­лову. На углу она остановилась, сделала два шага влево, потом сошла с тропинки на середину улицы.

Теперь пошел и Дробыш. На углу ему тоже пришлось остановиться — перерезая дорогу, мчался, своевольничал ручей, из-под снега к нему стекались струйки воды, и снег был мокрый и пепельно-синий. Ручей бежал с этой улицы на соседнюю, более низкую, и та улица уже почти вся бы­ло залита водой. Ощущая в душе неясную радость, Дробыш, смеясь, перескочил через мутный поток.

«Весна? Для меня она придет тогда, когда можно будет сбросить эту черную шкуру, не раньше. Как сделать, что­бы это время пришло поскорее?»

II

Тихая улица. На дорогу смотрят бельмами плотно за­крытых ставней домики. И только один из них сияет огня­ми, оттуда, нарушая тишину, вырываются музыка и смех. Там справляют день рождения полицейского, чтоб не до­жить ему, собаке, и до утра!.. Молодежь уже два года как лишена естественного права молодости на песню, на танец, на шутку. Все отняли фашистские звери: и радостный труд, и чувство того, что ты хозяин жизни, и возможность учиться, и самое веселость. Ступишь шаг и столкнешься с тупой ненавистью фашиста, с бешенством развратного полицая. Девушка! Хочешь музыки и танцев? Иди в сол­датский дом, там потанцуешь, заплатив за это своей честью. Поднимешь голос протеста — за колючую проволоку, или и Германию на каторгу, или в могилу. Помни, мой юный друг, о страшных могилах, над которыми не затихает стон закопанных живыми! Пусть пируют «черные бобики», лучше не прислушиваться к этому разгулу висельников, лучше ждать. Пришла весна, придет и счастье! Не велика польза, если ты будешь действовать на свой страх в одиноч­ку. Когда тают снега, множество ручейков стекается в один поток — он мчит, и бурлит, и сметает на пути все преграды...

Никому и в голову не могло прийти, что гуляют у по­лицейского уважаемые всеми соседями люди — старый рабочий со своими сыновьями Юркой и Казиком, тетя Феня со своими приятельницами, солдатскими женами. Никто бы не поверил, что вот эта маленькая женщина в простой белой блузке — врач, а подруга ее — архитектор,

И хорошо, что не знают, пусть для всех они будут сегодня оборотнями и изменниками. А баянист, баянист... Строгая рабочая мать, что вырастила тебя, молодой, сильный человек, наверное, плачет втайне от всех — ей стыдно смотреть в глаза соседкам, потому что сын надел черную форму с серыми кантами. Этот полицай, который наклонился над баяном так, что чуб упал на мехи, да хозяин, тоже по­лицай, хорошо известны всей рабочей улице — неразлуч­ная пара.

Гармонисту пора отдохнуть. За стол, за стол!..

— Вот именно это мифическое могущество немцев и их союзников,— говорит Игнат, держа стакан с «божьей росой» и наблюдая, как в гранях играет свет,— начинает разваливаться. Это показал Сталинград. Немцы, конечно, будут делать все, чтобы поправить положение на фронте, чтобы попытаться еще развить наступление. Наша зада­ча — помешать им в этом. За этим столом, рядом с ува­жаемыми, опытными в жизни людьми сидят молодые на­ши товарищи. Вот Юрка и Казик... Я знаю, как рвутся они отомстить врагу за то, что тот и на сердце, и на ра­дость жизни, и на все, что для нас дорого и свято, ступил кованым сапогом. Им, этим юным нашим товарищам, хо­чется сказать: не террор одиночек, а неодолимое движе­ние мстителей, общее сплочение принесет больше пользы. Если уж судьба свела нас вместе, я именем партии тре­бую дисциплины. Факт!

И встает семнадцатилетний Юрка и, будто провозгла­шая тост, поднимает стакан:

— Я ваш сын, вы для меня родители и наставники... Вы же знаете, как трудно удержаться, когда видишь нем­ца, который хозяйничает в твоем родном городе. Вы на­учили меня сдерживаться, и я, мой брат тоже, мои това­рищи, мы все говорим: мы чувствуем ваше плечо и боль­ше не станем вырываться вперед. То, что мы делаем, нас не удовлетворяет — ни листовки, ни флаг на колокольне, ни взрыв на электростанции. Не этого нам хочется. Но я понимаю, что надо сдерживать себя и делать то, что най­дете нужным вы. Мне бы хотелось, чтобы Родина услыха­ла мой голос! Пусть знает она, что мы отдаем свои силы ей — все, без остатка. Пошлите на смерть, и мы пойдем на смерть.

И встает рабочая мать.

— У меня сыновья на фронте,— говорит тетя Феня,— и я не имею права сидеть сложа руки, я, их мать. И даже если их нет в живых, если они сложили свои молодые го­ловы за наше освобождение, пусть слышат меня и в сы­рой земле: ненависть моя к врагам, к их прислужникам не имеет границ. Товарищ командир! — Она так и ска­зала, обращаясь к Кравченко, эта пожилая женщина.— Спасибо тебе за сегодняшний вечер, за то, что нашей скромной работе ты даешь высокую оценку.

И потом разговаривали тихо, будто тот пафос, кото­рый невольно прорвался в этих двух застольных речах — молодого, и пожилой женщины,— боялись снизить громким словом. Говорили о том, что надо брать на заметку всех тех, кто служит немцам, чтобы отплатить им за это. Надо передавать товарищу Андрею вести о всех мероприятиях немецкого командования против партизан. Надо вести пропаганду среди тех, кого отправляют в Германию. Надо разваливать немецкую машину по винтику. Надо, чтобы враг почувствовал и понял, что и здесь, в тылу, гремит Сталинградская битва...

Так сидели они и говорили о страшных и сложных, про­стых и трудных делах, как говорят на производственном совещании заинтересованные в работе своего предприя­тия люди.

...Кравченко встал, налег на костыли, вышел из-за стола. Вместе с хозяином отодвинул сундук, приподнял половицу, наклонился над ямой, сунул в нее руку. Все смотрели на него молча, ожидая.

— Голос Родины! — сказал Кравченко тихо.

И все услыхали далекую музыку — она лилась и ли­лась, как весенний ручей, стремительная, бурная, и все ширилась, становясь полноводной Волгой, музыка из Моск­вы... И каждый из присутствующих почувствовал уверен­ность в том, что в мире есть еще красота, что жизнь не останавливается, что бурлит она, как весенний ручей, стремительно, как полноводная Волга... Единое для всех этих людей чувство подняло их с мест, и так они стояли несколько минут, зачарованные родным голосом Отчизны, которая не покорилась и которой стоять в веках — гордой и непобедимой.