Борис Микулич - Трудная година

И в величавой этой ночи счастья и любви шло девять тысяч семьсот двадцать три человека, не считая грудных детей (один человек, старик, пройдя три квартала, упал мертвым), по городу, в котором они родились и выросли, по шоссе, потом по полю — к тому молодому сосняку. Дети просыпались на руках у матерей, и те снова укачи­вали их — тихо-тихо, чтобы не слыхали немцы и полицей­ские, чтобы город этот не услыхал... Всех их поставили на бровке траншей, выкопанных их же руками. Перед ними встали солдаты великой Германии. И по старикам, по ма­терям, по грудным детям, по бледнолицым девушкам и по юношам с горячими глазами, по всем этим девяти тысячам семистам двадцати трем человекам ударила частая авто­матная дробь...

— Несчастье! — простонала балерина, осторожно вы­плевывая вместе с кусочком яблока свой зуб.— Посмотри­те, какое несчастье! Мой зуб...

Кто еще способен был держаться на ногах и кто услы­хал этот величественный стон, принялись утешать ее. «Князь» посоветовал бросить зуб под печку и попросить мышь, чтобы она вместо костяного принесла железный.

— К черту железный! — перекрывая шум и гам, ска­зал Сымон. — Потанцуйте перед оберстом или Рихтером, и они дадут вам золотые! Продажные мартышки!

Вера схватила его за руку, вывела на кухню. Он си­дел на табуретке и, стиснув зубы, твердил: «Ненавижу, ненавижу подлюг, шлюх продажных! И Терешко ненави­жу за то, что видит, кто они, какая цена им, а сидит, пьет, разговаривает с ними»... И вдруг засмеялся — заливисто, как мальчишка.

— А знали бы вы, как он живет, ваш Терешко!

...Люди, которых не задели первые пули, стали про­сить пощады. Заплакали дети, матери выставляли их на вытянутых руках перед собой, навстречу солдатам, а чер­ная стена с наведенными дулами надвигалась все ближе и ближе. Падали в глубокую траншею — и мертвые, и ра­неные, и живые, здоровые. Черная стена надвигалась, на­двинулась... Замелькали лопаты в сильных руках полицей­ских, и земля большими твердыми комьями посыпалась на мертвых и живых.

И еще три дня шевелилась земля на этом месте, будто там лежал богатырь и тяжело дышал во сне.

XII

И правда — как жил Терешко?

Что связало его, уважаемого когда-то литератора, с двадцатишестилетним Сымоном, детство которого — мел­кие кражи, юность — принудительные колонии и лагеря, а старость — темный вопросительный знак?

Страх бросил Терешко к бесшабашному Сымону.

Страх заставил его запереться в четырех стенах своей квартиры с награбленной мебелью и книгами, завесить окна темными шторами. Страх заставил не показываться на улицах города, где теперь, казалось бы, он мог чувство­вать себя, как рыба в воде. Крытая машина отвозит его в большой дом, охраняемый немецкими солдатами, и там он сидит в своем кабинете начальника «бюро пропаганды» и «делает культуру». Здесь он — голова, здесь он — на гребне истории. Та же машина отвозит его на квартиру. Окончен служебный день, за ним закрываются двери, одиночество давящими цепями охватывает этого неболь­шого сухого человечка и бросает в вольтеровское кресло. Не музы — страх царит в комнате, заваленной свезенными со всего города книгами.

Страх овладел им впервые еще тогда, когда он, будучи юнцом, приехал со Случчины в столицу, поступил на раб­фак. Там познакомился с молодыми писателями и сам по­пробовал писать стихи. Они понравились — природа родной деревни отражалась в них. Стихи напечатали, и он тоже стал писателем. Однако склад души у него, как и у отца, был кулацкий, и с течением времени уже ничто боль­ше не вдохновляло его на поэзию. Тогда он занялся бел­летристикой, стал черпать темы из далекого прошлого. Он брал настойчивостью, да и писал правдоподобно — его большой роман «Сестра» поразил всех мнимой глубиной и объемом. Он работал над последними главами романа, когда пришло известие, что отец подлежит раскулачива­нию. Страх впервые заглянул ему в глаза и на мгновенье отразился в них. Ему не трудно было доказать, что он давно порвал с отцом, звание писателя было надежным щитом, и скоро к нему снова вернулось спокойствие. Но этот момент, незаметный для окружающих, момент, когда страх посетил его впервые, оставил, может, хоть и незна­чительный, однако же ощутимый след в его душе. Он привык к достатку и благополучию и не хотел терять их. Он жил, работал, более или менее успешно, с ним счита­лись. И вот пришла война. У него была возможность вы­ехать из Минска, однако он прослышал, что дорогу бом­бят немецкие самолеты, и про себя подумал: зачем лезть под бомбы, пускай волна событий идет, как идет, может, и она выбросит его на берег. И он остался. Пришли «но­вые хозяева», а с ними — старые враги белорусского на­рода, так называемые «белорусские деятели», которые все эти годы обивали гитлеровские пороги. От него по­требовали доказательства лояльности, и он написал статью, в которой обвинял советские власти в сдаче Мин­ска. Статья понравилась, ее напечатали и предложили работу. Но он отпросился куда-нибудь в областной центр, скрыв то, что боится встречаться с людьми, знавшими его раньше. Так он очутился в Крушинске, где «делал культу­ру», «перерабатывал» свой роман... Бывали у него минуты, когда он серьезно начинал верить, что немцы после побе­доносной войны создадут, независимую Беларусь, верил, что надо готовиться к этому «историческому событию» и собирать вокруг себя и своих хозяев белорусскую интелли­генцию. Он хорошо знал, что не все успели эвакуироваться на восток. Но все его усилия оказались тщетными — ра­ботники культуры не откликнулись на его призыв, их буд­то и не было, вместо них пришли болтливые, голодные про­ходимцы, случайные элементы — или запуганные, или та­кие. которые начинали уже терять разум. Но и с ними можно было начать «делать культуру», и они в первую очередь занялись наследством. Пересмотрели всех писате­лей, выбрали то, что не очень противоречило установкам новых хозяев, а где выбирать было трудно — слегка из­меняли, фальсифицировали. И вот с плодами такой работы Рыгор Пилипович Терешко и предстал однажды перед «гаспадаром» города оборотом Гельмутом. На приеме присутствовал и адъютант полковника — такой же длинный и сухой, как и патрон — обер-лентенаит Рихтер. Немцы слушали Терешко. Молчали, когда разговор шел об изда­нии «Крушинского листка», соглашались, а стоило ко­снуться популяризации культурного наследства, как оберст выставил короткопалую руку в сторону Терешко. Удивительно, что у этого человека, все удлиненные линии тела которого казались заостренными, пальцы, наоборот, были толстые и куцые. Терешко подал ему «реестр писа­телей». Оберст читал, читал и вдруг останонилси.

— Купала? Что есть Купала, Рихтер?

Рихтер ничего не сказал, только пожал плечами и по­смотрел куда-то вверх. Оберст взял со стола тупо зачи­ненный карандаш и с силой вычеркнул фамилию Купалы, поломав стержень.