Борис Микулич - Трудная година

Вера поднимается по ступенькам, останавливается пе­ред дверью квартиры, в которую ей надо войти. Стучится. Тишина — никто не отзывается. Она берется за скобу, вхо­дит. Никто не встречает. Она идет из коридора в комнату. Никого. Возвращается опять в коридор и стучится в две­ри налево.

— Ну, кто там? — слышится голос Терешко.— Это вы, Сымон?

Терешко стоит посреди кухни. Правой рукой он дер­жит за уши матерого белого кролика, в левой у него мо­лоток. Длинное пушистое тело кролика вытягивается зад­ними лапами вниз. Глаза еще живут, однако они уже по­дернулись дымкой.

— Рыгор Пилипович!..

Терешко бросает кролика на пол. Тот бьется лапами и потом затихает. Терешко смотрит на Веру, и его глаза то­же покрываются какой-то дымкой.

— Жить здесь, рядом и не навестить старых прияте­лей, которые в такой беде...— говорит Вера и первой вы­ходит из кухни.

Терешко идет за нею. Теперь они стоят в той самой комнате, в которую Вера уже заглядывала. Теперь, осмо­тревшись, она замечает, какой здесь беспорядок. На дива­не — скомканное одеяло, на скамеечке — небрежно бро­шенная спецовка, возле грубки — беремя дров. Под сто­лом, не покрытым скатертью,— батарея пустых бутылок. Вера задерживает на них недвусмысленный взгляд. Нако­нец Терешко говорит... Глухо, отрывисто, голос его звучит еще суше, чем когда-то...

— Здесь у меня хлопцы... одному как-то неловко, вот и пустил... Туда, в ту комнату проходите...

Они опять идут — она впереди, он следом. В комна­те — мягкая мебель, ковры и всюду книги. Их очень мно­го, они лежат всюду, пачками, вроссыпь, будто их только-только привезли. Несмотря на то, что еще светло, окна зашторены, а на столе горит лампа.

Снова молчат.

— У вас сесть можно?

Терешко, опережая ее, сбрасывает с кресла пачку газет. Это «Беларуская газета». Вера садится.

— Вы удивлены, Рыгор Пилипович? Я пришла к вам... в просьбой... Как старая знакомая... Последнее, что я чи­тала перед тем как увидеть первого немца, был ваш ро­ман...

— Вера Васильевна... Извините... Но ваш приход... Вы — привидение, призрак с того света!

Вера заставляет себя весело рассмеяться.

— Ну, давайте же поздороваемся, вот моя рука, мо­жете убедиться, что я — не призрак. Что вы стоите и смотрите на меня, как на покойницу? Садитесь.

Терешко послушно опускается в кресло. Он сидит в нем, в этом большом кресле, как-то с краешка, будто не он хозяин в этой квартире, а она. И вдруг спрашивает:

— Где ваш муж?

Она тяжело вздыхает.

— Его нет. Может, эвакуировался, а может, погиб. Война застала его в Минске.

На лице Терешко мелькает что-то похожее на улыбку. От этого на сухих щеках резко выступают две складки.

— В Минске было настоящее пекло, переполох... Я пе­режил это и убедился, что... Одним словом, я нашел воз­можным сотрудничать и с новой властью, тем более, что она — временная.

— Снова придут наши?

— Нет, ваши, скорее всего, не придут. Кончится вой­на, и немцы дадут нам автономию. Я мечтаю, Вера Ва­сильевна, о временах, когда хозяевами на белорусской зем­ле будем мы.— Он откинулся на спипку кресла и при­щурил глаза.— Передо мною стоит мой отец... Трудолюбивый селянин. Его раскулачили и выслали, когда я уже учился... Мне пришлось от него отказаться, и этим я купил право жить... А теперь я хочу... — Он повысил голос, пере­шел почти на крик, и Вере это было неприятно.— Я хочу, чтобы у нас все было иначе... тихие уютные квартиры, литературные салоны, в которых бы такие женщины, как вы, одним взглядом заставляли бы умолкнуть любых кри­тиков, а поэты шли бы на самоубийство... Тепла и счастья! Мы можем всего этого иметь больше, чем аристократы всех времен и народов!

— Я тоже люблю тепло и хочу быть счастливой. Толь­ко я люблю солнце. Почему вы закрыли окна шторами?

— Да,— как-то жалобно ответил Терешко.— Я не люб­лю яркого света, он разрушает интимность и уют. Вот так мне тепло и легко. В этой комнате не было ни одной женщины...

— Это и видно.

Терешко захохотал. Скованность прошла. Он начал шу­тить, расспрашивать и рассказывать, но все, о чем он го­ворил, казалось неглавным, мелким. Потом в соседней комнате кто-то стукнул дверью, и Терешко спросил:

— Сымон? У меня, браток, гость! И какой гость! Я только не успел кончить охоту... Тащи сюда все, что есть.

На пороге появился хлопец — черномазый, с горячи­ми, жадными глазами. Вера чуть не вскрикнула — сомне­ний не было, это был тот самый парень, который попался ей на улице и сунул листовку. Теперь он стоял рядом, про­бегая взглядом по ее фигуре.

— Рыгор Пилипович,— сказал он громко,— кроме шнапса — никаких тринков. А закусь есть.

— Давай, давай, Сымонка! — Терешко тоже выбежал из комнаты, и Вера почувствовала, что эта суетня сейчас ему просто необходима.

Скоро на столе появились шнапс и множество всякой закуски. Вера, пить отказывалась, но пришлось уступить — один глоток...

— Я к вам по делу, а тут такая роскошь! — заговори­ла она.— Меня уволили с работы, и я боюсь идти на биржу. Я не хочу уезжать отсюда.

— И не надо уезжать. Вера Васильевна, вы — друг мне? — вдруг спросил Терешко, отставляя недопитый стакан.— Вы простили мне тот случай?..

Она опять засмеялась. Теперь это вышло более естест­венно.

— Я не пришла бы к вам...

Терешко вскочил с места, позвал Сымона. Тот остано­вился у порога. Над жадными глазами крыльями подни­мались черные брови. Эти брови были одним из тех со­вершенных произведений природы, на которые она отва­живается не слишком часто. Он поводил правой бровью, как это делают девчата.

— Познакомьтесь, Вера Васильевна... Во всем мире нет у меня друзей-приятелей. Только он. Пройдоха и жу­лик, однако без него я волком бы взвыл... Пей с нами, Сы­нонка! Вот! — Он подал парню свой стакан.

Парень глотнул спирту и поставил стакан обратно на стол. Потом взял кончиками пальцев ломтик голландского сыра и начал есть его без хлеба. И все время, пока ел, не сводил глаз с Веры, и от этого ей было как-то не по себе.

— Никто, никто не отзывается на наш призыв! Прихо­дят какие-то чудовища... Какие-то допотопные создания. А мне нужны культурные люди, Вера Васильевна! Мне надо создавать культуру... Только ради этого я и согласил­ся возглавить «бюро пропаганды», не сомневайтесь. Мне известно, что многие писатели, художники, ученые оста­лись здесь... Они пошли в лес — но это напрасная трата времени!.. Мне приходится опираться или на проституток, или на жуликов...

— Патрон, перед вами женщина! — перебил его Сымон, и брови его дрогнули.

— Разве я что-нибудь нецензурное? — тихо поинтере­совался Терешко.— Извините... Одним словом, Вера Ва­сильевна, мне трудно, верьте или не верьте...

— Будем помогать друг другу,— сказала она, и Те­решко наклонился к ней, поцеловал ее руку. Губы у него были сухие и холодные.