Борис Микулич - Трудная година

Игнат не выдержал — закурил. Но после первой же затяжки положил цигарку на край пепельницы, и она про­должала дымиться тонким синим дымком.

— Ни я, ни бог, к которому вы обратились,— без тени улыбки на лице сказал Кравченко,— не ответят опреде­ленно на ваш вопрос, Вера Васильевна. Факт. Могу лишь твердо заверить вас, что конец придет. Что слышно в ва­шем веселом доме? — обратился он к Нине, стоявшей ря­дом с подругой.

— Ничего нового. Говорят, в город прибывают какие-то части, кажется, итальянские.

— С запада?

— Насколько я поняла, с востока.

— Вот это интересно...

Потом они молча ужинали. Разошлись по комнатам. Вера долго не могла уснуть — все думала о том, хватит ли у нее сил пойти завтра на Советскую улицу, где уже поставили виселицу. А Нина, по-детски подобрав под себя ноги, сделала вид, что спит. Разговаривать ей не хотелось. Вера думала: все страшное, виденное до сих пор, происхо­дило всегда внезапно, а сейчас надо переждать ночь, по­том встать, одеться, может, и позавтракать, и со спокой­ным выражением на лице идти смотреть на то, как разъ­яренные выродки будут вешать ни в чем не повинную женщину, С этими мыслями она и заснула, и ей присни­лась Мирра. Мирра каталась в кресле Розы Моисеевны по комнате, забитой немецкими солдатами, и каждому из них показывала репродукцию из «Огонька». Немцы бросались к Мирре, чтобы выхватить репродукцию, но та ловко укло­нялась. Очень старой была во сне Мирра, совсем седой.

Стало светать. Вера проснулась, но поняла — еще рано, и снова впала в забытье. И опять ей приснилась Мирра. Будто бы зовет к себе в комнату. Вера идет за ней и в широко раскрытых дверях видит Бориса. Борис стоит со скрипкой и, когда Вера появляется на пороге, дотрагива­ется смычком до струн. И вот от струн во все стороны на­чинают сыпаться маленькие блестящие золотые шарики, они заполняют собою все — и пол, и стены, и потолок, ка­тятся из комнаты на площадку, с площадки на лестницу, с лестницы в двери, заполняют переулок. А в переулке появляется Наум, берет в руки несколько шариков и на­чинает ими жонглировать. И тут же все вокруг наполняет­ся чудесной музыкой...

VIII

Она открыла глаза. Солнце уже взошло, и воробьи хло­потливо чирикали, перелетая с карниза на клен. Черные сучья дерева были точно окутаны легкой синеватой дым­кой. А дальше, за деревьями, за воробьями разлилось си­нее море неба. В мир снова возвращалась весна.

Вера оделась. Теперь эта процедура занимала у нее несколько минут. И нельзя сказать, что выглядела она от этого хуже — меньше хлопот было с волосами, и они чу­десными каштановыми кольцами падали на плечи, делая женщину моложе. Раньше она, может быть, позаботилась бы о том, чтобы с помощью пудры скрыть синеву под гла­зами, однако теперь это было ни к чему. Вера вышла в столовую. Нины уже не было. Кравченко вдруг посовето­вал не ходить на Советскую, но Вера возразила — надо узнать, кто эта страдалица.

— Я боюсь пускать вас одну, а идти с вами...

— Ничего, Игнат, я уже переболела, ночью. Теперь я на диво спокойна. Истерики не будет.

— Ну, смотрите!

И Вера вышла.

Сейчас, в свете утра, город выглядел совсем иначе, чем вчера. Солнечные лучи дробились в тонком льду, а с крыш уже падали капли. В садах кричали галки, воробьи стай­ками поднимались с земли и с громким чириканьем пры­гали по заборам, по телефонным проводам. Молчаливо шли крушинцы — туда, где на скрещении Советской и Ком­сомольской улиц должна была состояться казнь. И хотя день был по-весеннему наполнен солнцем и птичьим го­моном, лица у людей были суровые, замкнутые. Квартала за два Вера остановилась. Она вдруг подумала, что идти туда и вправду нечего. Она подойдет, когда все будет кон­чено, чтобы только взглянуть на нее... В толпе Вера уви­дела тетю Феню и Юрку. При одном взгляде на них по­няла, что парень не находит себе покоя, а женщина сдер­живает его, не отпуская от себя. Вера подошла к ним.

— Тетя Феня, кто она?

— Не знаю, Верочка. Увидим. Надеюсь, что незнако­мая...

Тетя Феня как будто читала Верины мысли.

И вдруг человеческое море замерло. Со стороны Комсомольской выехал грузовик, на бортах его сидело человек двадцать полицейских. Грузовик сигналил и продвигался медленно. Юрка нырнул в толпу, и тетя Феня подалась за ним.

— Боюсь, как бы не наделал чего,— кивнула она Вере.

Вера прислонилась к стене какого-то дома и стала смотреть на грузовик и на виселицу, верхняя перекладина которой возвышалась над головами. Полицейские слезли, теперь Вере их не было видно...

— Ироды, зверюги кровожадные...— зашептала тетя Феня, очутившись снова рядом с Верой.— Ее трудно узнать, но я узнала. Это они нашу Марью повесили. Пом­нишь Машу?

И перед Вериными глазами встала телега, а на ней — женское тело, возле которого уселись полицейские в боль­ших сапогах...

— Пойду...

Вера пошла по направлению к своему дому, но потом подалась в сторону городского сада, прошла по аллее, на которой снег уже растаял, снова воротилась на Советскую. Теперь здесь было пусто. На фоне синего неба недвижно высилась белая перекладина, и на ней... Вера приблизи­лась. Неужели это Маша? Палачи сорвали с нее одежду, и узкое тело женщины вытянулось ногами вниз, будто силясь опереться о землю. А на столбе был прибит лист фанеры с надписью: «Она помогала преступникам и партизанам. Так будет со всеми, кто нарушает покой города».

Боль и ненависть ваполнили все уголки Вериного сердца.

— Синьорита! — прозвучало где-то совсем близко.— Прошу прощения, мне надо...

Итальянский офицер стоял перед нею с фотоаппара­том. Вера посмотрела ему в глаза.

— Прошу отойти. Отсюда лучше видно всю фигуру. Я думаю, что это девушка. Совсем еще молодая, детское тело.— Он навел аппарат на виселицу.— Для коллекции.

Этот офицер был их сосед.

Вера круто повернулась и быстро зашагала, почти по­бежала прочь. Только бы он не увязался за нею! Она не знала, что сделает, однако чувствовала — начинает терять над собой власть. Она бежала и слышала за собою шаги — это он, сосед... И вдруг ее нагнали.

— Как вы можете...

Перед нею стоял Юрка.

— Мне все равно, кто вы...— сказал парень, тяжело дыша. Лицо его было бледным, будто от быстрой ходьбы кровь отлила от него.— Я не знаю ни вашего имени, ни вашей фамилии. Но я чувствую — вы наш человек... У ме­ня есть брат, послушайте... Нас будет трое... Согласны?

— Мы будем выслеживать их, убивать и...

...Они шли уже переулком, и у них под ногами дроби­лись солнечные блики. Во дворе итальянец-повар стоял, широко расставив ноги, и держал медную кастрюлю, а Энрико лил на нее воду и заливисто смеялся. Вода стекала с кастрюли, смывая белое тесто.

Солнце ярко горело в меди, в каплях воды, в черных бусинках глаз Энрико.