Борис Микулич - Стойкость

— Отвести в комендатуру, там разберутся.

— Пойдем! — обрадовался Овсеенко.— Куда хотите ве­дите! — и вдруг разразился хохотом.

Словно во сне, промелькнул следующий день. Охватив руками голову, Юткевич долго сидел на одном месте. Не­сколько раз дежурный красноармеец вызывал Овсеенко, и две пары ног отсчитывали, удаляясь, ровные шаги, они постепенно утихали, и в наступившей тишине еще громче билось его сердце. Полфунта хлеба валялось на столе, и хотя вторые сутки не ел Юткевич,— к хлебу не прикос­нулся. В сумятице мыслей, в буре чувств роилось что-то неясное, и в этом роении путались и терялись здравые рас­суждения. Овсеенко возвращался молчаливым и помрач­невшим, падал на койку, отворачивался к стене, и вся его тяжелая фигура выражала только одно: не трогай, буду молчать, молчать долго и упорно. В рое мыслей и чувств возникал, оформлялся страх, стук сердца стано­вился глуше, с перебоями, и тогда все тело охватывало лип­ким холодом.

Полфунта лежало на столе. Юткевич поднялся, провел рукой по лицу, словно снимая с него невидимую паутину, шагнул к столу. И толчками, похожими на спазмы, под­катил к горлу голод. Юткевич схватил хлеб обеими руками, впился в пахучую мякоть зубами и, не разжевывая, кусок за куском жадно глотал хлеб, рассыпая крошки по столу.

И когда за ними обоими пришли — так и двинулся Ют­кевич, с хлебом, в темные крушноярские улицы, неся его как что-то особенно дорогое, особенно важное для него.

За столом сидели товарищи Тарас, Грай, Кравченко и какой-то незнакомый пожилой человек в черной вышитой сорочке. Левая рука командира Грая была забинтована. По-прежнему на плечи Тараса была накинута шинель. По­худевший Кравченко выглядел пятнадцатилетним подро­стком. Дорогими, своими, милыми казались эти люди Ют­кевичу.

— Добрый вечер,— сказал он.

Кравченко окинул беглым взглядом его фигуру, задержался на хлебе, зажатом в руке, бледные его щеки покраснели, и он тихо ответил:

— Здорово.

Товарищ Тарас поднялся с места, передал какие-то бумаги незнакомому человеку в черной вышитой сорочке, поправил шинель на плече.

— Ну, товарищи, дело всем вам понятное. В последнее время мы потеряли много людей. Война, товарищи, что ни говорите...

— Ты... ближе к делу,— вставил Грай, гася пальцами окурок.

— Не прерывай, Грай, сам знаю. Тут дело простое. Юткевич, которому мы доверили людей, которому мы поручили быть командиром, которого мы знали как дисциплинированного и верного товарища, совершил большое и непоправимое преступление.

Юткевич покачнулся, хлеб выпал из руки и глухо шлеп­нулся на пол. Хаотичный ход мыслей тотчас задержался на одном месте, сменил направление, стал яснее. Глазами Юткевич уставился в фигуру Кравченко: спокойным и сильным в своей неподвижности был в ту минуту Борис.

— Дай слово Юткевичу. Может, он объяснить хочет, что дало ему право не выполнить мой приказ.

Это произносит Грай — отчетливо, как бы взвешивая каждое слово. Юткевич переводит взгляд на товарища Тараса, видит, как могуч и плотен этот широкоплечий человек,— настоящий богатырь. Товарищ Тарас смотрит ему прямо в глаза, и... мнится Юткевичу в них немой укор.

— Говори, Юткевич.

Жаркий огонь обдает щеки, пробегает по телу дрожь, сердце снова бьется учащенно, подступает чувство страха, даже стонать вдруг хочется.

— Что ж говорить? — он пытливо всматривается в гла­за всем собравшимся тут, он ищет поддержки, но не находит этой поддержки, ибо не будет ее, не будет. — Мне показалось... казалось, что сигнала не было.

— Да, его и не было,— внезапно усмехается Грай. — Однако ты бросился в атаку. Ведь подумать только! — скрывает возмущения Грай. — Два десятка бойцов бросил против эскадрона первоклассной кавалерии. Бессмыслица.

— Бессмыслица? — поднимает взор незнакомый человек. — Такая бессмыслица в данном случае называется не­сколько иначе. Ты понимаешь, командир, что значит — не выполнить в бою твой приказ?.. Я удивлен, каким образом он сам спасся.

— Мало того, Федор,— подбрасывает товарищ Та­рас.— Я не знаю цену преступления Юткевича. Он бро­сил людей на верную гибель по капризу молодости, по не­опытности.

— Дорого нам обходятся такие капризы.

Юткевич, почувствовав прилив решимости, срывается с места, подбегает к столу с вытянутыми вперед руками, он хочет сказать что-то, но слов нет, простых и нужных слов, и тело обмякло, опали руки, холодный пот обильно про­ступает на лице.

— Виноват... Думал — делаю правильно, думал победить. Я ведь молодой, товарищ Тарас, вот мне и хотелось... хотелось героем стать.

— Тебя сдерживал Артем, ты не послушался старше­го, опытного партизана-команднра, не подчинился приказу Грая, нарушил волю партии.

И поднимается тогда Борис Кравченко, и в глазах его блеск какой-то особенный.

— Чужое молодечество заговорило в тебе, Юткевич, не наше молодое чувство. Наша молодость защищает Крушноярск, а ты выпал из ее рядов, недобитое вражеское ну­тро в тебе заговорило...

...И позднее, ожидая приговора, Юткевич пытался бы­ло заговорить с Овсеенко, но тот упорно отмалчивался, втянув голову в плечи. Лишь одно понимал Юткевич от­лично: приговор будет окончательный, и ужас охватывал его, холодный пот крупными каплями выступал на теле.

Среди ночи проснулся он, прислушался к тишине и, как воришка, на цыпочках прокрался к двери. В щель он увидел Овсеенко, который, обняв руками винтовку, спал. Он нажал на дверь. Она поддалась. Лишь тонко скрипнула, и что-то замерло в труди Юткевича. Однако Овсеенко да­же не шелохнулся.

Тогда он проскользнул мимо него и выскочил на улицу.

Жить! Жить!

Разрывая руками густо переплетенные ветви, покры­тые снегом, продирался сквозь заросли Юткевич. Снег сыпался ему на голову, на лицо, но он все шел и шел впе­ред, словно спасаясь от погони. В болезненном воображении ему даже рисовалась та погоня. Ветви ударяли в грудь, хлестали по лицу, а он стремительно уходил в тьму, в деревья, будто одержимый дьяволом.

В это время в Крушнояреке готовились к эвакуации. Из тайных щелей, из нор и уголков вылезали тени прошлого. Тасин отец на глазах дочери достал из шкафа свой старый сюртук с серебряной звездочкой, шумно и старательно чистил его от пыли. Тася, на ходу забежав домой, связала в узел немудреный свой скарб — пару белья, то­мик Лессинга, случайно подвернувшийся под руки, тоже сунула в узел.

Отец, демонстративно шаркая щеткой по сюртуку, гу­дел фальцетом:

Тор-ре-адор, смелее в бой!

Тореадор!

Тореадор!..

Тася, подхватив узел, почти в самых дверях насмешливо попрощалась:

— До скорой встречи, папочка.

Отец швырнул щетку и злобно крикнул вдогонку:

— Можете не возвращаться. Обойдемся...