Борис Микулич - Стойкость

В коридоре комитета лицом к лицу встретилась с Крав­ченко. Засияла приветливой улыбкой навстречу ему: ко­торый день не виделись!

— Что со Стасиком?

И только теперь увидела, как хмуро и необычно бледно лицо Кравченко.

— В расход! — глухо процедил сквозь зубы, и узел Тасиных рук мягко упал на пол.

И побежала она комитетским коридором. Ее подхватили встревоженные люди: замелькали свертки, узлы, мешки. И где-то совсем близко грохнул взрыв — зазвенело, посыпалось из окон стекло. В суете людской потеряла из виду Кравченко, кто-то сунул ей в руки какие-то бумаги, чьи-то сильные ладони подтолкнули ее к выходу.

— Идите! — раздалось над самым ухом, и человеческой волной ее вынесло на улицу.

По улице тянулись обозы. Возле комитета грузили на телегу толстые пачки бумаг, пачки развязывались, бумажки, бумажонки рассыпались по грязной земле, ветер разносил их по всей улице.

Вдруг Тася увидела, как нечто огромное и непонятное разорвалось посреди улицы, земля вздрогнула, обозные лошади рванулись в сторону и — стоны, крики, ржание, стук, причитания, окровавленные клочья... И внезапно в наступившей вслед тишине зазвонили церковные колоко­ла, и в громком звоне этом слышалась издевка над суетой человеческой. На крушноярских окраинах усиливался шум и грохот, а над всем этим царило багровое пламя разом вспыхнувших в городе пожаров.

Тянулись по крушноярским улицам обозы.

Юткевич слышал приглушенное прерывистое сердце­биение городского организма. Выбиваясь из сил, он проби­рался незнакомыми ему местами, обходя стороной поселки и хутора, что возникали в темноте перед ним. Не ожидая того, он очутился на тракте. Остановился, думая, куда те­перь свернуть. Когда остановился, почувствовал, какая тя­желая усталость овладевает телом, рванулся, весь напру­жинившись, побежал, но тотчас упал, закрывая лицо ладо­нями. В глазах завертелись разноцветные круги, полетели врассыпную яркие и красочные звезды, похожие на бен­гальские огни. И пока не потерял сознания, слышал, как гудит многократным и певучим гулом земля под ним.

***

Вместе с мартом появляются первые признаки весны: земля, точно зверь, начинает неторопливо пробуждаться от зимней спячки и делает это с каждым днем решительнее. Солнце пригревает все сильнее, и над городом поднимается марево вешнего тумана.

Мартовское утро в городе щедро на краски и звуки. Солнце играет на подернутых морозными узорами стеклах всеми цветами радуги, и те же радуги, только поменьше, вспыхивают в конусах ледяных сосулек. Эти сосульки ста­новятся похожими на удивительные сталактиты. Взвизги­вают лопаты, счищая с тротуаров снег, в котором уже про­бивают себе русла говорливые ручейки; лед на реке кое-где трескается, сугробы набухают — и, провалившись в них, попадаешь под снегом в темную студеную воду.

Колокола кафедрального собора славят весну дружным своим гоготом.

Очищенными от снега и льда тротуарами, улицами и переулкамм потянутся скоро в кафедральный горожане, чтобы там на богослужении, после родных и близких после дедов и прадедов — помянуть во здравие:

«Дай, господи, здоровье помазаннику твоему, доблест­ному спасителю всея святой Руси генералу Белову».

И будет бить головой о паркетный церковный пол подслеповатая старушка, будет осенять себя крестом:

«И ниспошли ему благословение твое и победу над су­постатом»,— и после этого кто-то с громким вздохом помянет «за упокой» «самодержца всея Руси» имярек, с не­пременным дополнением: бывшего императора.

В праздничный день, в двенадцать часов пополудни, к кафедральному подкатывает группа всадников в англий­ских шинелях. Вслед за всадниками скрипит полозьями старомодный возок. Возок останавливается у главного вхо­да, над которым Саваоф, в позе циркового коверного, гото­вится изречь: «Войди в сей храм божий...»

Из возка вылезает приземистый пожилой человек. Грудь у него в аксельбантах и медалях, казацкая шашка волочится за ним по земле.

Это генерал Белов.

Дубовые двери широко распахиваются перед ним, его встречает благословением архиерей, хор захлебывается, словно на коронации, желает генералу «многая лета».

После службы генерал едет к кому-нибудь из городской аристократии на банкет, и по гарнизону дается команда: «Вольно!»

Густо высыпают на улицу солдаты, казаки, бойко лузгаются семечки, гудят голоса по корчмам, допоздна не умолкают смех, ругань, песни.

Вечером стая пьяных казаков ловит на темной улице девчат: визг и крик взлетают над городскими окраинам. Пьяный хохот и свирепая брань состязаются с девичьим плачем и стонами. Звенит разбитое стекло, пахнет гарью, и кое-где огонь пожара рассыпается фейерверком в подернутом мраком молчаливом небе.

Заливается на все лады взахлеб гармошка, пьяные ноги месят пожухлый снег, хмельные голоса врезаются в шум ночной улицы:

Мундир английский,

погон японский,

разбой российский,

правитель омский!

Эх, шарабан мой,

американка...

И наступает не по-весеннему влажная, томная ночь — и сквозь эту ночь команда по гарнизону: «Во-ольно-о!»

Мартовским утром от слепящего солнца, что ворвалось в окно, Юткевич проснулся внезапно. Сквозь большие, мощной готической формы окна солнце вливалось густо. Под его лучами каменные стены испаряли влагу,— и в тех испарениях клубилось солнце, Весна вторгалась а комнату, и Юткевич всем телом почувствовал неодолимую жажду жизни.

Стряхнул сон, огляделся. Он лежал на какой-то ста­ринного фасона кушетке, на полу неподалеку валялась его английская шинель. Он проследил за движением сол­нечного луча и неожиданно улыбнулся. Вдруг на стеной послышались шаги, и, звякнув ключами, в комнату вошел низенький человек в сером мундире с голубыми нашивками на левом рукаве. Юткевич приподнялся на локте,

— Лежите, лежите,— торопливо вымолвил вошедший, приветливо улыбаясь; эта улыбка была почти приятель­ской. — Вы отоспались?

— Да, выспался.

Человек приблизился к кушетке, поднял с пола шинель, повесил ее на снннку стула.

— Приведите себя в порядок, вас хочет видеть генерал.

— Можем идти. У меня, видите ли, путешествие сюда было не совсем обычное...

— Да, путешествие было необычное. Пойдемте.

Юткевич вышел с военным в длинный темноватый ко­ридор, В перспективе сверкали стеклянные двери. Ютке­вич оглянулся, но конвоя никакого не было. Низенький военный попросил его подождать и бесшумно исчез за од­ной из дверей. Через минуту эти двери широко распахну­лись, и, войдя в них, Юткевич сразу вспыхнул — навстре­чу ему, раскинув руки, шел отец.

— Блудный сын, блудный сын! — сжал в нежных от­цовских объятиях Стася,— Генерал, это — мой сын.

Лишь теперь Станислав заметил генерала: за широченным, тяжелым и неуклюжим столом сидит седоволо­сый приземистый человек, все лицо у него в морщинах, рот ощерился в улыбке и открыл желтые редеющие зубы.