Борис Микулич - Стойкость

И он не спеша направился к двери, давая сыну возмож­ность обдумать и уяснить сказанное. Гулко и ровно удалялись его шаги. Напряженно прислушивался к ним Станислав. И по мере того как затихали шаги отца, в сознания его крепла решимость.

Эта решимость не покидала его весь день. В каком-то отупелом состоянии он принялся одеваться, и движения его были резки, лихорадочны. Порвались шнурки, он их долго связывал, и вскипала злость, бурная, ищущая выхода. Из глубины дома донеслись звуки фортепиано. Эльга тренировалась в зале одна, и меланхоличный пианист старался как никогда. Шнурки завязаны, он стоит возле зеркала, он проводит ладонью но щеке, ладонь ощущает мягкое покалывание волос — «бриться, бриться пора». Поворачиваясь на месте, он озирает свою фигуру, расправляет складки на пиджаке, складки собираются снова. «Ишь, как располнел отец»,— пиджак с отцовского плеча.

Потом он, раздвинув портьеры, следит за Эльгой, Она замечает его приход, розовеет, подбегает к пианисту, останавливает его — и пианист, сделав поклон, покидает комнату.

— Почему ты так нарядился?

Он сжимает нервными пальцами скомканные портьеры, сдерживая себя, произносит:

— Я ухожу. Сказать об этом и зашел.

— Куда ты?

— Я? — Портьеры разлетаются в стороны.— Надо бы спросить, надолго ли...

Пытливо вглядываясь, Эльга подбегает к нему, руки об­ивают шею, голова припадает к груди, и глаза — близко-близко.

— А жизнь? Долгая жизнь наша? — переходит на тре­петный и тревожный шепот.— Вижу, навсегда уходишь, не­хорошее лицо у тебя... Злой ты, жестокий, недобрый... Все вы таковы.

Он круто поворачивается и резкими шагами выходит из дома, чтоб никогда больше в нем не появляться.

В тот же день адъютант генерала Белова вручает крас­ноносому долговязому полковнику приказ: Юткевича Ста­нислава Павловича, девятнадцати лет от роду... и так далее... и так далее... и так далее... — зачислить в личный от­ряд генерала Белова. Основание: резолюция генерала. Подпись. Дата. Печать.

.................................................................................

.................................................................................

Мундир английский,

погон японский,

разбой российский,

правитель омский.

Эх, шарабан мой,

американка!

А я девчонка, да...

— Тс-с-с! Тс-с-с! Господа! Тут среди нас дамы, среди вас прекрасный пол. Ни к чему омрачать сегодняшнюю интимную и романтическую обстановку нашими боевыми буднями. Я знаю — все вы верны до самопожертвования славному русскому воинству...

— Ур-ра-а!

— Хох! Хох!

— Горько! Горько-о!

— Милочка, поцелуй. Ну, еще, милочка!

— Ну, пупсик!

— Пупсик, мой милый пупсик!

— За русское воинство — осушить чары!

— За пупсика! За пупсика, черти, выпить!

И, расплескивая вино на скатерть, на расстегнувшийся в самом непристойном месте мундир, на головы соседей, мо­лоденький рыжий офицерик пробирается к тамаде, только что говорившему о славном русском воинстве.

— Ты-тты... тта-ма-да?

— Тамада.

— Тта... тты... мне ду-дудру-руг?

— Друг, Жоржик.

— Та-ак пей... мать твою... за пу-уп-псик-ка! Н-на! — дрожащими руками он сует свой рюмку тамаде, и тот час­то-часто моргает глазами.

Только два человека не принимали участия в общем разгуле, только двое сидели, низко склонив над рюмками головы и попыхивая сигаретами.

— Саша, — с трудом ворочая языком, лип к смуглоли­цему уродцу Станислав Юткевич. — Не могу, Саша. К гор­лу подступает, воротит.

— А ты пей, Стасик, пей, — тыкал тот коротышками-пальцами, поросшими черными волосами, в рюмку, и на уродливом лице его появлялась гримаса не то сочувствия, не то презрения.— Пей до дна, вот и перестанешь размыш­лять о всякой всячине, привыкнешь к нашей компании, за­будешь об отце.

— Нет, Саша, совесть есть, угрызения...— теребит себя за липкие кудри.— На фронт бы скорее, ни дум тебе, ни забот...

— Пей до дна, пей!..

«Пей до дна, пей!» — издалека, сквозь дымку, сквозь чад голосов, писк женщин, икоту и звон, сквозь треньканье рояля — издалека, издалека, как во сне.

И наступает сон — в судорогах сознания возникает же­лание вырваться на ветреный простор, в ночь, набрать пол­ную грудь свежего воздуха, а рядом проносится безусый, кругленький (кадочка, да и только) немец-офицер и мель­кает кисель груди, оттененный багрянцем пролитого вина, а потом вдруг в путаницу пьяных видений вторгается бой часов — раз, два, три... десять, одиннадцать, двенадцать... Роковой двенадцатый час.

...В метелицу, в ночь, в разметенную безграничность снежных просторов, когда опадают с неба спелыми сливами звезды, когда ветер досуха обжигает тебе лицо, а в том ветре струятся едва слышные напевы весны, когда еще трещит голова от беспробудных пьяных ночей, — в метелицу, в ночь, в разметенную безграничность снежных просторов: «По коням!»

Молчаливые пригороды проезжали с песней; удалой, залихватский тенорок выкартавливал «Марусю» — бес­стыдную песню, и казаки — вольница донская — хриплова­тыми басами подхватывали за тенором, да в песню вреза­лась время от времени зычная офицерская команда. Мол­чаливые пригороды оглашало эхо; синие дали, окутанные мглой, надвигались на всадников, и силуэты их как бы те­ряли свою материальную весомость, принимая очертания сказочных призраков.

Ветер хлестал Юткевича по лицу, и он закрывал глаза, сдерживая лошадь. Лошадь мягко пританцовывала, пыта­ясь встать на дыбы. В струях ветра и лошадь ловила дыха­ние весны, и горячая кровь ее круто вскипала в жилах. А Юткевича томила жажда покоя, какая-то лирическая гамма зазвучала в душе и отозвалась во всем теле, он рва­нул повод, и лошадь укротила порыв воли.

Песня оборвалась. Только слышен был лошадиный храп да негромкий стук копыт. Молчали казаки. И подумалось Юткевичу: должно быть, каждого из них волнует предстоя­щий бой, ведь не только о недавнем разгуле думают они, а может, кое-кто вспоминает родной дом свой. Но сразу же перед мысленным взором возникла фигура заросшего чер­ной щетиной Саши Масловского — нового приятеля... то, как, цедя сквозь желтые зубы липкую слюну, Саша Маслов­ский цинично ронял:

— Армия... Поллитровку да бабу посули, в бой ринутся. Голь, шантрапа, пройдоха на пройдохе, тля паршивая!..

Выплевывая эти слова, он щеголевато шлепал ременной нагайкой по навакшенным желтым крагам и тем самым как бы подчеркивал свое превосходство над казаками.

Как-то раз Юткевич поделился с Масловским сомнени­ями. Зачислен он в отряд, ходит в офицерах, да косо погля­дывают на него казаки, молчат, но догадываешься, прене­брегают. Да и откуда к такому офицеру быть уважению у казаков? В ответ — рассмеялся Масловский:

Ты... ребенок, Юткевич, и больше ничего! Ты адъютант его высокородия... секретарь, так сказать, личный. Ты же сын Юткевича, и оставить тебя рядовым — конфуз.— И, отвратительно скаля зубы, насмешливо взял его под локоть.— Авторитет же у казаков завоюем, подожди, на­учу. Вот отправимся в поход, и мы — на щите... Учить нас не надо, закаленные!