Борис Микулич - Стойкость

***

Несколько дней спустя армия заняла город, и в малень­кой деревянной церкви, с колокольни которой еще вчера бил красноармейский пулемет, худощавый попик справлял молебен. Были жертвы, и этот самый попик привычно-равнодушно гнусавил панихиду, щедро приправленную гус­тым запахом ладана. Скороговоркой назывались имена убитых, и на живых сквозь гримасы предсмертных мук и ненависти бросали застывший насмешливый взор те уби­тые.

Командующий прислал господам офицерам выражение сочувствия по поводу гибели полковника и вместе с сочув­ствием — неожиданный для всех приказ: командование армией (во всяком случае, так называли тогда отряды, выступавшие на фронт в первой цепи), принимал офицер Масловский. Это было более чем неожиданностью, это было оскорблением. Оскорбились офицеры. Масловского считали мужиком, а его насмешливость всегда вызывала у других бурю возмущения. О нем ходили грязные анекдоты, а его близость к казакам и солдатам объяснялась не только «по­зерством» и игрой в «демократичность», но и патологиче­скими качествами этого офицера.

Однако хитрый и рассудительный генерал Белов знал, что делал. Генерал полагал, что три четверти кампаний во всемирной военной истории завершались поражением ис­ключительно из-за офицерского состава. Ему хотелось на­вести железную дисциплину, а навести ее мог именно Мас­ловский, который не делил со всеми остальными офице­рами ни рюмки, ни развлечений, ни взглядов. Масловского любили казаки, и это импонировало «народной армии».

Юткевич сошелся с Масловским как-то незаметно для себя, и привлекли Юткевича резкие и уничтожающие па­радоксы Масловского в адрес офицеров. Низки и никчем­ны были офицерские интересы, и все они представлялись Юткевичу одной сплошной равниной — ни травинки, ни ложбинки. Когда до Юткевича стали доходить грязные анекдоты о Масловском, он отмахнулся от них, как старался отмахнуться, одиночка в этом мире, от всего пошлого в жизни. Случай с «крещением» напомнил некоторые анекдотические ситуации, но то ведь был «общий котел» — и Юткевич истолковал это как уступку требованиям «де­мократизма».

Рыжеволосый офицерик-«пупсик», встретив Юткеви­ча, подхватил его под руку и, пожимая локоть, как-то про­никновенно завел:

— Вы, коллега, забудьте, пожалуйста, наш давешний разговор перед боем. Я тогда не выспался, был чертовски утомлен...

— Не понимаю, что вас волнует? — деликатно спросил Юткевич.

«Пупсик» ощупывал глазками всю фигуру Юткевича и все сжимал его локоть.

— Не скажите, не скажите, коллега. Вы поступили геройски, а я... смалодушничал. А теперь у нас новый пол­ковник и все такое...

— В какую зависимость с назначением Масловского вы ставите наш разговор перед тем боем? — последовал от­крыто удивленный вопрос.

— Ну... ваша близость с полковником...

Юткевич резко вырвал руку.

Новый полковник, вопреки ожиданиям казаков и сол­дат, втайне рассчитывавших на вольную жизнь у «своего» начальника, круто прибирал армию к рукам.

Наступили теплые весенние дни. Стремительно и неук­ротимо таяли снега. Уже вплотную к высоким городским берегам подступала обремененная весенним паводком река. Солнечные лучи играли на косматых спинах речных волн, разбиваясь в золотистые искры. Горделиво несла свой цве­тастый полог весна, и выдавались ночи, укрытые этим пологом: влажный ветер, казалось, доносил далекий влеку­щий запах степных просторов. Враг был вдалеке, и вешни­ми теми ночами о нем не думалось.

Казаки и солдаты томились по вольнице — тесно было им в этом маленьком городке. Мало-помалу бурное казац­кое гульбище, затопив городок, перекинулось в ближние деревни и села.

Вот тут-то и проявил себя во всем блеске полковник.

Однажды вечером полковнику рапортовали, что пикет на реке заметил маленькую лодку. Это было подозритель­ным, так как в разгар половодья редко кто отваживался пе­реплывать на другой берег. По лодке стреляли, но ничего этим не достигли. Полковник приказал снять пикет и поса­дить его в полном составе на гауптвахту. Ночью полковник направился в казармы. Возмущению его не было предела, в казармах он обнаружил не одного в стельку пьяного ка­зака, многие же вообще разгуливали где-то, а часовой возле конюшен спал безмятежным сном, надвинув на глаза папаху. Вызванные казачьи есаулы пытались было оправ­даться тем, что охрану казарм следует возложить на сол­дат, а казаки — народ вольнолюбивый, и дисциплина для них, дескать, что тюремная решетка. Полковник не сдер­жался. Разразившись руганью, он сорвался с места, подбе­жал к старшему есаулу и наотмашь хлестнул его по щеке. Есаул глухо ойкнул и покачнулся.

— Под арест! Под арест! — бушевал полковник, и жут­ковато было видеть его дьявольскую маску-лицо.

Потом, когда униженного таким образом есаула вывели, он понемногу стал успокаиваться и, сидя на кожаном ди­ване, цинично тыкал нагайкой в офицеров, а они в заме­шательстве, молча наблюдали всю эту сцену.

— Есаул, говорите вы, бог и царь? Только он, говорите, и может ладить с казаками? Он, хотите вы доказать, избран казаками?

И так как удивленные офицеры ничего не хотели говорить в ответ, он, откидываясь всем туловищем, скорченным от сумасшедшего хохота, рубил наотмашь:

— Кобыле под хвост таких избранников! Распустились как... сволочи. Каждый офицер,— он тыкал пальцем в каж­дого,— должен сегодня же проверить свои отряды... А вы,— обращался к есаулам,— объявите казакам мою волю. Вы­ходить за пределы города после двенадцати запрещаю, во­диться в... запрещаю... Кстати, этого Конникова или Кобылкина, что спал у конюшни, отправить в обоз. И всех! Зарубите себе на носу раз и навсегда: любого казака, кото­рый будет нарушать мой приказ, в обоз ...чистить.

И потянулись долгие, напряженные дни.

В полночь вдруг заливался пронзительный звук горна, перепуганные казаки, сбивая с ног все, что попадало на пути, высыпали на казарменный плац, седлали лошадей, толкая друг друга. Полковник Масловский тут же, перед всеми, отчитывал есаулов или офицеров за медленный сбор отрядов, щедро раздавал наказания.

Измученные и злые расходились после таких ложных тревог казаки и солдаты, и в этой озлобленности постепен­но стиралась вражда между казаком и солдатом, назревал общий гнев, чтобы однажды взорваться и засыпать бесслед­но «лихую жизню», виновников ее.

С утра до позднего вечера длились военные учения, бы­лая вольница кончилась, не было ее в теперешней казачьей жизни. Редко кто из казаков не затаил ненависти к пол­ковнику, когда была объявлена воля последнего: каждый казак, как и солдат, должен проходить строевую муштру. А старый усатый есаул, обиженный полковником, пряча ухмылку в пышные свои усы, ходил среди казаков, сы­пал шуточками, которые, как тупое шило, кололи казачьи сердца: