Борис Микулич - Стойкость

— Подождите, ребятушки, скоро будете полковнику сапоги чистить, баб водить к нему...

Казаки слушали, вяло огрызались, но и возразить всерь­ез есаулу никто не мог. Вечерами, в потемках, кто-либо из казаков незаметно вырывался из казарменного плена, скрывался в кустарнике, росшем вдоль берега, за казар­мой, растягивался на росистой траве, и казалось тогда ка­заку, что чует он гул пробуждающейся по весне земли, что зовет его земля неслышными кличами, и трепетал казак от призывной тоски сеятеля. Казак дрожащими ноздрями, как зверь, втягивал в себя запах земли, словно в сговор вступал с нею. И, хмельной от таинства этого сговора с землей, волокся он на тяжелых ногах в казарму, не раздеваясь падал на нары, чтобы во сне, в бреду, побыть подольше с мечтой своей.

Пробудившись росным утром, казак нащупал в изголовье бумажку. Удивленный, он достал ее, с приподняты­ми бровями читал черные строчки букв. Никому не показал казак свою находку, спрятал ее.

Утро расстилало по земле свои уборы неторопливо, но уверенно, загодя зная, что убранство его заворожит людей. Такие утра помнились Юткевичу с младенческих лет. Сча­стливая улыбка скрасила исхудалое лицо его. Но он вдруг вспомнил о чем-то, улыбка тотчас пропала, он ускорил шаг. За углом улицы он, оглянувшись по сторонам, придир­чиво осмотрел свою одежду: поношенный костюм, выши­тая рубашка, брезентовые башмаки. Маскарад, видимо, пришелся ему по вкусу — начал насвистывать веселенький мотивчик. Пересекая наискось улицу, он направился на ры­нок.

Скрипели телеги, пищала гармошка, жалостливо стонал нищий, выставляя вперед оголенные обрубки рук. Стайка любопытных окружила нищего; деревенские зубоскалы, лузгая семечки, выспрашивали у него, ходит ли он к дев­чатам. Беспомощно огрызался нищий, держа перед собою, как бы защищаясь, обрубки рук, а парни заливисто гогота­ли. Свесив ноги, восседала на телеге розовощекая девка, а черноволосый казак, поглаживая маленькие, на английский манер, усики, приставал к ней с довольно прозрачными на­меками. Девка громко взвизгивала, старательно натягивая на ноги подол юбки. В девичьем смехе Юткевичу слыша­лась уступчивость. Потом его внимание привлек толстый, похожий на беременную бабу, продавец соленых огурцов. Плесенью попахивал его товар, а торгаш нараспев рас­хваливал его перед покупателями. Покупателей было не­много. Какая-нибудь тетка пробовала на вкус огурец, кри­вилась и давала клятву, что «Москву бачила». А вдогонку ей торгаш еще долго посылал проклятия. Солдат из-за че­го-то ругался с пожилым горожанином. Горожанин поку­пал бутылку молока, а солдат перебивал, поднимая цену. Вылинявшая бороденка тряслась от обиды, и горожанин орал во все горло:

— Солдат! Подумаешь! Я на германской был, ранен — и помалкиваю. И откуда только напасть на мою голову, прости боже!..

Бутылка молока становилась предметом распри. Солдат хмуро грозился, но бороденка не успокаивалась. Рез­кими словами полнился рынок. Тогда солдат, отступив, ударил в грудь горожанина, со звоном разлетелись осколки бутылки, и молоко смешалось с тоненькой струйкой крови.

Но в ту же минуту внимание Юткевича привлекла гурьба мужиков, громко споривших о чем-то. Юткевич направился туда. Все интересовало его в этой пестроте рыночной жизни. Он «дежурил», как выражались офице­ры. Такова была очередная «реформа» Масловского: еже­дневно переодетые офицеры толкались на рынке, в город­ском саду, во всех публичных учреждениях (правда, кое-куда они шли очень охотно), чтобы послушать разговоры об армии, выяснить отношение к новой власти горожан и деревенских... Одним словом, задача у «дежурного офице­ра» не из легких. Когда офицеры возвращались с «дежур­ства», их допрашивал полковник, высмеивал тех, кому принести новость не удавалось. Никто не был свободен от таких «дежурств», и, подавая пример другим, полков­ник сам ходил на них, отдавая предпочтение — странное приетрастие! — мужской ночлежке (относительно этого ходили скабрезные анекдоты, от которых Юткевичу становилось тошно).

Заинтересовавшись горячим спором мужиков, он вти­снулся в толпу, лузгая семечки.

— Приезжает однажды к нам человек и говорит, что России конец: при царе Николае, говорит, жилось спокой­но, а теперь — что ни день, новый пень корчуй, коли си­лы маешь.

— Один черт, что Николай, что Белый,— скептически выцеживал приземистый мужичишка в куртке домотка­ного сукна.

«Ну, тут все спокойно»,— подумал Юткевич, да в ту же минуту парень лет двадцати, сморкнув носом, тонким скрипучим голосом подал реплику:

— Не говори, дядька, не подумавши. Ввалились в на­ше село казаки, перевернули все вверх дном, и все прахом пошло.

Потом возле самого уха заскулила шарманка. Юткевич повернулся было к шарманщику, но вдруг почувствовал, как чья-то рука быстро нырнула в его карман. Он успел схватить ее, и человек оказался совсем рядом.

— Пусти! — человек рванул руку, и листок бумаги полетел на усыпанную семечной шелухой землю.

Юткевич поднял глаза на человека, и кровь прилила к еда лицу. Перед ним стоял Кравченко. Он заметил минут­ную растерянность Юткевича, изо всех сил рванул руку и побежал, стараясь затеряться в рыночной суете.

— Стой, стреляю!

Юткевич бросился вдогонку, но Кравченко исчез за монастырской стеной, лишь выпавшие из кармана листов­ки разлетелись по улице. Едва сдерживая себя, Юткевич нервно принялся собирать их, мысленно угрожая Крав­ченко расправой.

Вечером, переодевшись, взял ком листовок и пошел к Масловскому. Он все взвесил, он решил скрыть от пол­ковника свою неожиданную встречу на рынке: «дежурст­во» у него и так было не ахти какое.

Масловский встретил его приветливо, как всегда. С одним Юткевичем он и разговаривал по-человечески, и от этого всегда было не по себе. Пробежав глазами лис­товку-прокламацию, Масловский сверкнул глазами и при­свистнул. С плохо скрываемым отчаянием промолвил:

— Вот вам и подарочек пасхальный! — Потом резко встал, подошел к окну, с силой толкнул раму, и легкий ветерок хлынул в комнату.— Ты знаешь, Стась, завтра пасха...

Юткевич удивился неожиданной теплоте в голосе это­го грубого человека, улыбнулся..

— Да... Я это знаю... Но я знаю и то, Саша, что ты подписал расстрел казаку, прятавшему такую листовку...

Масловский круто повернулся к нему.

— Да. Я перестреляю их всех. Не армия, а бардак. Если генерал надеется на победу, так это лишь старческая ма­ния. Факт!

Потом он подошел к шкафу, достал оттуда бутылку и рюмки, поставил их на стол, глухо щелкнул в дверях клю­чом.

— Оставим все это. Завтра пасха...

Они выпили. Юткевич едва перевел дух. Это был спирт. Вскоре в голове зашумело, и он, покачнувшись, опустился в кресло.