Борис Микулич - Стойкость

От речей Масловского несло цинизмом, как и всегда но — удивительная вещь! — спокойно принимал их Ютке­вич: из безродного сброда, из офицеров, как на подбор рыжих, облюбовал он себе этого черноволосого дьявола — за легкость житейскую, за беспросветный скепсис, за необъяс­нимую доброту к нему, к Юткевичу.

И урок состоялся — в один прекрасный вечер.

В тишине предвесеннего вечера лениво и уютно валил из труб дым. На окраине села — за плетнями, за хатами, за банями — тоненько мычал теленок: ни дать ни взять ре­бенок плачет. Кое-где подавали голос собаки. Возле избы старосты толпились мужики, бросая настороженные взгля­ды на офицера, восседавшего на низкой арабской лошадке.

— Всех разместить, староста, накормить от пуза! — вы­крикивал офицерик, и потомок арабских скакунов испуган­но стриг ушами, слыша над собой резкий голос.— А если что не так... смотри у меня,— и в воздухе взвизгнула на­гайка.

Староста моргал глазами (в сумерках их белки каза­лись почти прозрачными) и молча жевал кончик уса, по­корно кивая головой. Когда офицер кончил чваниться, ста­роста повернулся к мужикам и глухо отрубил:

— Все слышали? Так идите, встречайте... дорогих гос­тей. А если что... Смотри! — он сжал крепкий кулак.

Мужики разошлись.

Офицеры разместились у тех, кто побогаче. На каждый кивок постояльцев хозяева отзывались дробным и угодли­вым смешком, дебелые хозяйские девицы краснели туго и потно. За большим столом не унимался сытый гогот, и Ют­кевич испытывал неясное ему чувство брезгливости. Он тоскливо вглядывался в своих «товарищей», пытался про­глотить самогон, но томительная грусть подкатила скольз­ким комком, и он отвернулся, чтобы не выдать себя. И тут рядом очутился Масловский, кривая ухмылка придвину­лась вплотную, и противным перегаром обдал глухой ше­пот:

— Выйдем, Юткевич.

Машинально он двинулся за ним, лишь бы только выр­ваться на свежий воздух. В сенях Масловский подхватил его под руку и, склонясь к уху, вкрадчиво сказал:

— К казакам! Ведь здесь — чистенькие, а раздень — миазмы! — слова эти были произнесены со значением, буд­то говоривший сам удивлялся своей эрудиции.

Еще на улице ударил в уши перебор гармоники, зали­вистый крик женских голосов, разгульное аханье и чмоканье, точно сотня поросят склонили рыла над корытами.

— Офицеры! — пронеслось по избе.

Масловский, уступая путь Юткевичу, метнул глазом в есаула, пытавшегося взять под козырек, сказал:

— Вольно, вольно! Принимайте в свою компанию...

За столом возникла суета, их усадили в угол, под ико­ны,— темные лики святых привычно и строго наблюдали за разливом половодья, бушевавшего в избе. Куда ни по­гляди — всюду были бутылки с желтоватым питьем, со всех сторон слышался звон стаканов, в который вплетались брань, визг, скрип, топот. В широких, довоенного кроя, ша­роварах выплясывал «казачка» под писклявую гармошку и скабрезные шутки огромный казак, и кривая шашка его выплясывала вместе с ним. Вдруг Юткевич заметил каза­ка, который вышел из-за перегородки, потягиваясь и лени­во зевая. Довольный скотский блеск таили его глаза. Казак с минуту стоял, следя за танцором, на лице его вспыхнула улыбка, и, ловко стукнув подкованным сапогом, он кинул­ся в пляс. В тот же миг к Масловскому наклонился есаул, они недолго пошептались, и Масловский затрясся от сме­ха. Потом есаул обратился к Юткевичу:

— Казаки приглашают господ офицеров в общий ко­тел,— И он загадочно рассмеялся мелким смехом, разгла­живая пушистые усы. — Хлопцы! Офицеры в общий ко­тел! — Их повели за перегородку, и в полумраке комнатуш­ки Юткевич увидел женские тела.

— Я... — резко повернулся, чувствуя, что краснеет, к Масловскому, но тот, подбадривая, захохотал и толкнул вперед к широкой постели.

— Иди, иди... Это крещение, «общим котел»! — вы­крикнул он с тупой злостью.

А есаул с пышными усами поднес Юткевичу стакан с самогоном, и вместе с запахом сивушного масла Юткевич почувствовал, что валится всем телом на мягкую постель. Ударил еще резче запах сивухи и взопревшей плоти. Руки лихорадочно делали то, что им надо было делать, и все, до того еще тревожившее в пьяных рассуждениях, пропало, им овладел густой и звонкий мрак.

...«По коням!» — и затопали ноги, зазвенели окна, захлопали двери, загудели голоса, над гомоном гулянки про­несся переполох. На бегу к двери Юткевич видел, как с гро­хотом перевернулся стол, упал на ту постель, где он только что принимал свое «крещение», — только звенели по избе осколки разбитых бутылок, тарелок и стаканов.

«По коням!» — галопом через деревню, через изго­роди, и тонкий над лужами лед с хрустом взрывался под ко­пытами лошадей. В предрассветном мареве карьером лете­ли мимо кусты, заборы, хмурые деревья. Где-то позади еще слышался грохот орудийных колес. В бешеном аллюре мни­лось: по пятам преследует враг, подкравшийся в разгар гу­лянки.

И где-то за деревней вдруг эластично лопнул воздух, посыпались звонкие осколки, округа наполнилась этим уг­рожающим звуком, и Юткевичу показалось, что это не умолкает звон внезапно прерванного разгула. Но сквозь предрассветное марево увидел он, как поднялся на дыбы конь полковника и безвольное полковничье туловище, слов­но бутафорская кукла, проделало в воздухе причудливое сальто и шмякнулось в истоптанный снег. Офицеры, ска­кавшие впереди, тотчас осадили лошадей и столпились. Не успел к ним подъехать Юткевич, как Масловский, вых­ватив шашку, зычно, казалось, всем своим омерзительным нутром выкрикнул:

— Кар-р-рьер! За мной! С богом!..

Юткевича едва не сбило потоком всадников, слава богу, что лошадь одним прыжком вынесла его на другую сто­рону дороги, в снег. Казаки с обнаженными шашками, ги­кая, мчались мимо. Тогда и он рванул было лошадь, но хо­лодный голос словно вбил его в землю.

— Стойте! Штабным офицерам не следует бросаться в бой.

Сдержав лошадь, он оглянулся. Рядом с ним был офи­цер, который некогда пил за «пупсика». У офицера мелко стучали зубы, бледное лицо исказила гримаса отчаяния и страха.

— Смотрите! Смотрите... как вас там! По-ошла руб­ка! — цедил сквозь припухшие губы офицер, тыча перед собой рукояткой нагайки.

За казачьей цепью появились какие-то маленькие силу­эты. Все чаще и чаще гремели выстрелы, и тонкий дымок стлался над полем. «Враг!» — мелькнуло в голове. И где-то закартавил пулемет, вспарывая утреннюю тишину. Тут и там падали лошади. Ветер носил их ржание. «Крушноярцы!» - крутилось в мозгу. Юткевич рванул за уздцы.

— Стойте! Куда вы?..

— Туда! — шпорами кольнул лошадиные бока и по­мчался, припав к гриве, вперед.

Все существо было охвачено азартом, вспыхнуло пре­зрение к офицеру-«пупсику», гнала вперед настойчивая и всесильная удаль. Вскоре он уже врезался в цепь каза­ков, вырвал шашку, рубанул ею, услышал визг пули над лошадиной головой. Гул стоял вокруг. В предсмертной судороге какой-то казак царапал руками окровавленный рыжий снег. Промелькнул и исчез из виду. И вдруг он увидел до боли знакомое лицо. Кравченко! Словно бы впло­тную сошлись глазами. Он занес шашку над головой и тотчас почувствовал, что рука безвольно упала. Дрожа всем телом, он выхватил из кобуры наган. Прицелился в знако­мые и внезапно такие близкие глаза. Раздался выстрел, и дрогнула рука с наганом. Лошадь осела на задние ноги, и перед взором замельтешили казаки. На один какой-то краткий миг он заметил папаху Масловского, и в дыму и гро­хоте, в круговерти боя все слилось в сплошном, бешеном химерическом полете.