Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Ты уверена, что хочешь прекратить ваше… гм… знакомство?

— Да.

— Хорошо. Я пойду, — быстро, чтобы не передумать, сказал Ларионов. — Но ты должна обещать мне… повторить все матери, все, что рассказала сегодня. Она мучается, ее тоже понять надо.

— Обещаю.

И Евгений Константинович согласился.

Сченсновича, справившись у дежурной по этажу, он нашел в номере. Герман лежал одетым на застланной шерстяным гостиничным одеялом постели — в модных, не первой свежести, расклешенных штанах с кожаными отворотами внизу и плетеным желтым поясом, в так называемой «махрушке» — цветастой рубахе из полотенечного материала, застегнутой на две пуговицы. Распахнувшийся ворот открывал смуглую грудь и мускулистую шею. Небритый, с заспанными глазами.

— Простите, вы — Герман Сченснович?

— Я, — неохотно садясь и опуская на коврик ноги в носках, ответил он. — Чем обязан?

— Меня зовут Евгений Константинович… Впрочем, имя мое вам незнакомо. Я пришел по поручению Оли Макуниной.

— Садитесь, — Герман пододвинул стул и уже с интересом, оценивающе посмотрел на Ларионова. — Вы ошибаетесь. Я знаю, что вы — отец Алексея. Он мне показывал вас издали. У меня неплохая зрительная память… А Оле кем вы доводитесь?

Евгений Константинович сел, про себя еще раз ругнув свою не всегда нужную интеллигентность, мешающую ему сейчас без обиняков высказать этому типу все, что он о нем думает, и соединил кисти рук, ладонь к ладони, чтобы не выдать волнения.

— Никем, — резче, чем это диктовалось обстоятельствами, сказал Ларионов. — Чтобы вы сразу поняли… явился я отнюдь не по своему почину, поверьте, привела меня к вам случайность… изложу суть в двух словах… — Он сделал паузу, опять подосадовав на себя за старомодный стиль фразы — недоставало еще добавить «милостивый государь», — и продолжал уже совсем просто и коротко: — Я все знаю о ваших отношениях, о том, что было в Приэльбрусье. Знаю со слов Оли, конечно, что вы года три, как женаты…

Сченснович не повел бровью. Лишь на щеках обозначились скулы. Ни удивления, ни испуга — прохладное, ироническое равнодушие. Евгений Константинович ожидал иной реакции.

— Что дальше?

— Дальше? — начиная сердиться, сказал Ларионов. — Необходимо, чтобы вы покинули Нальчик. И чем скорее, тем лучше. Вам надо уехать. Это единственный разумный и человечный выход…

Герман негромко засмеялся и, взяв себя за коленки, так что его длинные ноги чуть приподнялись над полом, начал тихонько раскачиваться на кровати. Затем внезапно встал и, не надевая туфель, в носках, подошел к окну.

— Послушайте, у вас не мелькало мысли, что вы попадете, мягко выражаясь, в двусмысленное положение? Ведь вы вмешиваетесь в то, что вас не касается. Я мог бы попросить вас уйти и не мешать мне отдыхать.

— Мелькало. Но я пренебрег этим. Хочу заметить: я не читаю вам нотаций, хотя, может быть, даже наверное вы их заслужили. Я передаю просьбу Оли. Если таковая для вас — пустой звук, попытаюсь убедить…

— Интересно, как вам удастся.

Евгений Константинович достал сигарету.

— Вы позволите?

Герман открыл форточку.

— Пожалуйста. С какого же конца вы приметесь меня убеждать?

— Прежде всего, я не буду играть комедию, рисоваться и сохранять хорошую мину при плохой игре, как делаете вы. Вы сами вынуждаете меня говорить вам колкости. Повторяю еще раз: после всего, что произошло, вам лучше уехать…

— Словом — «…соразмеряй свою походку и принижай свой голос: ведь самый неприятный из голосов, конечно, — голос ослов». Коран. Сура тридцать первая, стих восемнадцатый. Примерно это вы хотите сказать мне? И что же, по-вашему, произошло?..

Сченснович начал свою тираду язвительно, с издевкой, а закончил еле слышным, странно, угасшим голосом.

— Вы еще спрашиваете? Два года морочили девушке голову, имитировали влюбленность, красовались своими статями, а они у вас есть, — и все это будучи давно женатым. Как называются такие вещи — вам известно?

Сченснович вернулся к кровати и опять сел. Пошевелил пальцами, рассматривая свои носки. Казалось, он забыл о присутствии Ларионова.

— Мне продолжать? — спросил Евгений Константинович после минутного молчания.

— Нет, — уже не бравируя, ответил Герман. — Спасибо за комплимент. Я имею в виду «стати»… Хорошо же она вам меня аттестовала.

— Разве неверно?

— Не совсем. Я не знаю, откуда Оля почерпнула сведения о моем браке. Да и неважно. Но ни она, ни вы не подозреваете, что я пытался развестись, для того и ездил в Эстонию. Однако моя бывшая супружница не пожелала дать мне развода: она все еще имеет на меня виды. И я не имитировал. Не уверен, что влюбленность, но… меня очень тянуло к Оле… и сейчас…

— Что же вы собираетесь предпринять?

Герман впервые за все время разговора посмотрел Евгению Константиновичу прямо в глаза. Взгляд был просительный, словно он хотел прочитать ответ раньше, чем услышит его, и спросил:

— Вы… не ошибаетесь? Мое дело действительно кончено?

— В каком смысле?

— Она твердо решила порвать со мной?

— Да, — подумав, ответил Ларионов. — Причем это не дипломатический ход кокетливой девочки, которая, говоря «нет», подразумевает «да». Я не ушел из больницы, пока не удостоверился в окончательности ее решения. Прошу вас верить мне.

Сченснович опустил голову.

— Хорошо. Я уеду. Но я хочу попрощаться с ней.

— Исключено.

— Черт побери! — вдруг взъерепенился Герман. — Почему вы диктуете и судите, как оракул?!. Откуда вы знаете, что лучше, что хуже?

Евгений Константинович незаметно улыбнулся, чувствуя, как спадает напряжение, которое сковывало его до сих пор. Вспышка Сченсновича была чем-то похожа на один из тех маленьких ученических бунтов, каких он так много потушил и уладил за свой учительский век. Он вдавил сигарету в пепельницу и пересел к Герману на кровать.

— Не надо истерики. Будьте же мужчиной. Я не хочу вас ни в чем винить, потому что жизнь — не простенькая задача, в ней все сложно, перепутано, и не так-то легко до конца понять человека… Если вы даже любите Олю и если хотите ей счастья, вам так или иначе следует уехать. Потом, когда она поправится, многое может измениться. Тут уж ваше дело, никто третий вам не поможет. А пока — уезжайте. Разберитесь получше в себе, загляните поглубже в свой характер, в свою совесть… Оля ведь очень молода…

— Но вы… расскажете ей, что… что я…

Герман не мог понять, что с ним. Никогда и никому не позволял он разговаривать с собой в таком тоне, не терпел поучений, а теперь сидит, как набедокуривший мальчишка, и выпрашивает уступки. Это бесило его, он снова готов был взорваться, но ответ Евгения Константиновича остановил его.

— Я скажу ей… — медленно, взвешивая каждое слово, сказал Ларионов. — Я скажу, что вы не так плохи, как кажется по вашим поступкам. Но не раньше, чем она успокоится и выздоровеет. Не только физически, но и духовно. Вот что я могу обещать.