Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

В такие минуты, наверное, и совершаются сумасбродные выходки, и ему ничего не стоило выйти на середину аллеи и заорать во весь голос — деревьям, привядшим осенним цветам и одиноким в этот час скамейкам: «Слушайте, вы, все, кто может и кто не может! У меня будет, у меня уже есть жена, настоящая молодая ж е н а, которую я люблю! Ее зовут Маша, и она меня тоже любит!..»

Но он не закричал, а только крепче сжал ее локоть и неслышно вздохнул.

Шалико Исидорович считал, что каждый человек имеет в жизни только то, чего он заслуживает, ни больше, ни меньше, а потому никогда не был чересчур высокого мнения о своей особе.

Да, он занимался любимой работой и достиг в ней степеней немалых: по Одесскому пароходству, к которому был приписан его потрепанный штормами, латаный-перелатанный в наших и иностранных доках нефтеналивной танкер на сто тысяч брутто-регистровых тонн [12] Брутто-регистровая тонна — единица грузовместимости судна, то есть объема предназначенных для приема груза помещений (трюмов, цистерн и пр.). , его, первого штурмана Шалико Кочорашвили, ценили как одного из самых знающих и надежных моряков порта — ничего, кроме благодарностей, наград и премий в послужном списке; да, он удачлив, и море отнеслось к нему благосклонно: за все годы лишь однажды висел на волоске от гибели, когда, смытый с верхней палубы громадной волной, восемнадцать кошмарных ночных часов боролся с рассвирепевшей стихией, но, по счастливой случайности, не был унесен далеко от дрейфующего судна, и утром его, полуживого, подобрали свои же; да, он стал отцом красавицы дочери, которую любил слепо, преданно, балуя ее с детства безо всякой меры.

Все так. Но вот в супружестве он счастлив не был. Неонила Георгиевна (он упорно не желал признавать нового ее имени, внесенного даже в паспорт) не приняла его страсти к морю, твердых, незыблемых для него представлений о служебном долге и морской этике, не приняла, осталась равнодушной к его мужской верности, сохраненной в многолетних неблизких скитаниях (он ходил на Кубу, плавал по морям, омывающим Европу и Африку, бывал в Канаде, Японии и на Цейлоне), верности, которая, как видно, ей не очень-то была и нужна.

Она не отказалась от материального благополучия — зарабатывал он достаточно, на себя почти не тратил (что ему, моряку, было нужно?), пользовалась этим благополучием, не давая ничего взамен и, как видно, не мучаясь угрызениями совести. Правда, он не собирался упрекать ее: энергичный, требовательный и непреклонный у себя на судне, в домашней обстановке Шалико Исидорович был терпелив и покладист.

Он уже кончил мореходку и ждал распределения, когда они познакомились. Яркая, смешливая, с крашенными хной рыжими волосами, влекущими его, как золотое руно аргонавта, живая, экспансивная Нила (тогда она откликалась на это короткое имя) в один-два вечера из длинного серьезного паренька в морской форме, готовящегося покорять дальние страны, сделала дачного кавалера, таскавшего за ней зонтик или свертки с покупками, ловившего ее шаловливый взгляд, как подарок фортуны.

Он плавал себе, возвращался, хлопотал, как наседка, устраивая гнездышко своей Ниле, которая, будучи к тому времени в «интересном положении», помыкала им, капризничала, что малый ребенок, требуя то того, то другого. Но он пребывал наверху блаженства, ибо относился к тем не очень многим представителям человеческой породы, которые словно специально призваны в мир, чтобы бескорыстно и жертвенно служить чему-то или кому-то.

После первого обмана жены Шалико Исидорович с трудом устоял на ногах. Смой его тогда с палубы океанской волной, и неизвестно, стал бы он бороться с бушующими валами почти целые сутки…

Позднее он притерпелся к ее изменам, закрывая на них глаза: в сущности, они оставались мужем и женой по чистой формальности.

Домой на положенный отдых Шалико Исидорович ехал с неизбывной тяжестью в сердце, которой не могла развеять и радость близкого свидания с дочерью.

Он не виделся с семьей полтора года, побывав за это время в нескольких рейсах, каждый раз говоря себе: «Это последний», и с горечью думал о том, что из двух главных ценностей, назначенных ему жизнью, осталась одна — его Марико. Моря больше не будет.

Он еще и сам не знал, что до конца дней своих не перестанет искать ему замену: то в книгах о море — набьет ими полный шкаф, то заставит все комнаты фигурками кораблей, яхт, повесит на стены морские пейзажи, но так никогда и не сможет избавиться от тоски по голубым просторам и свежему бризу.

Родившись в Одессе, городе, которому не занимать добрых морских традиций, Шалико Исидорович даже не помнил, когда началось его увлечение морем. Наверное, оно засело в нем еще до появления навезет, завещанное по наследству отцом, баталером эскадренного миноносца «Стерегущий». Отец был из числа тех бунтарей-матросов, которые в феврале семнадцатого сорвали с топ-мачты андреевский флаг и, арестовав реакционно настроенную часть офицеров, подняли над кораблем красное полотнище революции. Позднее его избрали председателем судового комитета, а в восемнадцатом он был застрелен из-за угла провокатором.

Отец был легендой в доме Кочорашвили. Имя его окружалось ореолом всеобщего поклонения. У бабушки, жившей в Аркадии, висел на стене его портрет в багетной раме — вирированная, наклеенная на плотное паспарту с вензелем фирмы фотография бравого усатого крепыша в форменке и бескозырке, снятого в фас, с остановившимся взглядом, как на всех снимках тех давно минувших лет.

Маленькому Шалико не сровнялось и пяти, а он уже плавал, нырял с пирса в зеленоватую прозрачную воду, резвясь, как юркий малек в косяке таких же рыбешек-мальчишек, которых море чуть ли не с пеленок приняло в свое лоно.

Летом, едва продрав глаза, он в одних трусишках, босиком, удирал на берег, мчался по набережной, мимо задумчивой статуи Дюка Ришелье, без которого, так же как без театра, лестницы и Дерибасовской, нельзя было представить себе Одессы, мчался к берегу, чтобы с разбегу плюхнуться «уточкой» в море и бултыхаться с мальчишками до посинения. Потом всей гурьбой, с покрасневшими от соленой воды глазами, они пили сельтерскую и ели мороженое у лотков, накрытых круглыми полосатыми зонтами.

Став постарше, он полюбил штормовое море, научившись справляться с его коварным нравом не хуже любого спасателя из «Освода», знал, что входить в волны надо, когда накатывает самый тяжелый могучий вал с завихрением из клокочущей пены на макушке, не обязательно «девятый» — их может быть десять — двенадцать, — и, пронырнув его повыше средины, вовсю молотя руками и ногами, поскорей выбираться из рокочущей зоны притяжения, где волны мечутся то вперед, то вспять, толкутся как одержимые, выбрасывая на острые прибрежные камни обточенные, похожие на обглоданные кости, куски дерева, скользкие гирлянды водорослей, арбузные корки и… незадачливых, неумелых пловцов.