Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Марико! — позвал Шалико Исидорович, встав и приоткрыв двери в соседнюю комнату. — Выйди, пожалуйста, на секунду!

Она вышла, присмиревшая, с опущенными глазами.

— Ну, вот… я не знаю, — растерял слова Шалико Исидорович. И сел, не глядя на дочь. — Может быть…

— Папа, — тихо сказала она, — разве так плохо, что мы… Почему ты против?

Нонна Георгиевна опять толкнула мужа под столом коленкой, бросив на него выразительный взгляд.

— Кто говорит, что я возражаю? — Он вертел в руках чайную ложку и стал сгибать ее, потом с удивлением увидел, что ему это удалось, бросил и ощутил мгновенное облегчение. Чего, в самом деле, он корчится, как будто тут невесть что происходит. Возможно, у них — самый лучший день в жизни: ребята ведь любят друг друга, их же видно, так и светятся оба! А может, у них уже и случилось что?.. Молодежь нынче торопится! Эта мысль почему-то не испугала его, он опять улыбнулся и обезоруженно развел руками. — Ну, раз вы все так… дружно, подавайте заявление. Не старые времена… Скажи вам «нет», не послушаетесь! — он поцеловал Марико в щеку и торопливо, порывисто пожал руку подскочившему Алексею.

— Жить будете у нас, — не допускающим возражений тоном сказала Нонна Георгиевна. — Шалико, что же ты стоишь? Давай шампанское. Там, в баре.

Шалико Исидорович повиновался. Фужеры позванивали в его руках, когда он ставил их на стол.

— Да, — вспомнила Нонна Георгиевна, — а с вашими родными вы уже говорили, Алик?

Он, весь пунцовый, поспешно ответил:

— Я сейчас пойду. Я считал, сначала — к вам…

— Ну и хорошо. Ну и хорошо, — Нонна Георгиевна сморщилась, начала шарить в кармашке фартука, отыскивая платок.

— Мама…

— Ничего, ничего… это я так…

Приближалось первое сентября — волнующий для Евгения Константиновича день, которого он всегда ожидал с радостным нетерпением и некоторой боязнью, не исчезавшей с годами.

Приближалось и еще одно немаловажное событие в их жизни с Ириной Анатольевной — двадцатипятилетие, серебряная свадьба, что тоже сообщало его настроению особую приподнятость и в то же время немножко пугало своей торжественностью, неизбежностью оказаться в центре внимания, необходимостью принимать подарки, сказать за столом речь, чего он совсем не умел, а тут тем более, потому что какие бы близкие и друзья не сидели рядом, а все же это означало — вынести на люди самое для него дорогое, личное, касавшееся только двоих, его и Ирины. Он считал себя выродком, которого злой рок, непонятно за какие прегрешения, наградил комплексом неполноценности, — ну, кого, скажите, из нормальных людей могут тревожить такие вещи? — но это ничего не меняло, он знал, что предстоящий семейный праздник потребует от него дополнительных затрат нервной энергии.

Поэтому в последние дни Евгений Константинович был рассеян, много курил, чаще, чем стоило бы, обсуждал с Ириной список приглашенных гостей и шептался с детьми, советуясь с ними, что подарить жене, причем решающий голос имела Татьяна, возмущавшаяся неосведомленностью мужчин в таком простейшем вопросе.

И вот именно теперь Алексею понадобилось огорошить всю семью заявлением о своей женитьбе.

На Евгения Константиновича известие произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Сын выбрал явно неподходящее время.

Ирина Анатольевна возилась с Танькой на кухне, прокручивая через мясорубку помидоры на томат, а он сидел за письменным столом и перелистывал книжки, купленные накануне. Алексей слонялся по комнатам без дела, несколько раз подходил к отцу, ковырялся в книжном шкафу, стоявшем тут же, запихивал книги на место, мялся и крутился около, пока Евгений Константинович, сняв очки, не спросил его:

— Чего ты нудишься? Матери там рабочая сила — во как нужна.

— Я помогу, я помогу, — с готовностью сказал Алексей. — Но сначала выслушай меня.

— Говори, я слушаю, — Ларионов скрипнул стулом, поворачиваясь, и испытующе, с беспокойством посмотрел на сына. — Что? Что случилось?

— Ничего… особенного, — язык плохо слушался Алексея. Он насупился и, сделав паузу, сказал натянутым звенящим голосом: — Я женюсь, папа!

Евгений Константинович от неожиданности уронил очки на пол. Поднял, оторопело посмотрел на разбившееся стекло.

— Что… ты сказал?

— Мы с Машей подали заявление в загс! — с вызовом ответил Алексей, напрягаясь, готовый к немедленному отпору, если это потребуется.

Евгений Константинович щелкнул костяшками пальцев.

— Да… сюрприз, как говорится. Ступай позови мать.

Алексей метнулся к дверям и чуть не столкнулся с Ириной Анатольевной. Руки у неё были красные от помидорного сока. Сзади возникла Танькина рожица.

— Мужчины не догадываются, что нам нужна помощь? — спросила Ирина Анатольевна. — А отчего это вы оба какие-то растерянные? Женя? Что такое? На тебе лица нет. Алеша?!.

— Повтори, пожалуйста, — сказал ему отец.

Танька молча забилась в угол между книжным шкафом и стенкой и стояла там, не дыша, понимая, что стряслось нечто из ряда вон выходящее и ее могут прогнать. Глазенки ее поблескивали от любопытства и некоторого испуга. Если это то, о чем она догадывалась…

— Ну?!.

— Мама… мы с Машей… Короче — я женюсь! Вот!.. — Алексей стоял у окна, спиной к свету, глядя себе под ноги, негнущийся, чужой, враждебный.

— Но почему так скоропалительно? — Евгений Константинович уже был уверен, что худшие его опасения сейчас подтвердятся, и чувствовал, как в нем накипает раздражение, гнев на сына, который создает ему новые сложности. — Ты слышишь? Он не соизволил даже прилично выразиться! Скажем: «Вы не против, если я женюсь?» А утвердительно, как уже решенное дело! Вы, значит, как себе знаете, а я вас предупредил!

— Женя!..

— В двадцать лет, недоучившись, не проверив, наконец, своих чувств, вот так, с бухты-барахты, на первой попавшейся смазливой девчонке!

— Папа! — предостерегающе остановил его Алексей. И побелел как мел. — Я прошу тебя не продолжать! Если ты скажешь о Маше хоть одно плохое слово!..

— Затыкаешь отцу рот, мальчишка?! — Евгений Константинович трясущейся рукой расстегнул ворот рубашки и сел на тахту, не в состоянии что-либо добавить. В голове уже прыгали шипящие пузырьки, пенились, распирая затылок, и, лопаясь, отзывались на зубах стылой оскоминой.

— Женя, успокойся! Давайте без шума… Алеша, сядь.

Он сел на стул. Мать тоже села, но на тахту, рядом с отцом, взяла его за плечи.

— Тебе нехорошо, Женя? Танюша, принеси валерьянки!

— Не надо мне валерьянки! Не делайте из меня истеричку!

— Алеша!.. Но почему так неожиданно?

— Не знаю, мама, почему вам кажется неожиданным, — отчужденно сказал Алексей. — Родителям Маши так не показалось.

— Приспичило им, видите ли…