Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Вокруг уже шумели, звенели посудой, за столом вспыхивали смех, разговоры.

— Приятно на них смотреть, — с легкой завистью сказал Нахушев Варнакову. — Забываешь, что им под пятьдесят…

— Хорошая семья, — накладывая себе в тарелку грибов, согласился Семен Семенович. — Мы вот все говорим: современные семьи, современные семьи… А присмотреться да узнать поближе — немало ведь таких-то. И детишки у них — что надо. Все же пока что семья в воспитании ох как много значит…

Говорили на этом вечере много и всяко. Историка, обычно незаметного, старавшегося обойтись без речей, подвел малиновый крюшон, которым он вместо воды запивал водку: язык у него развязался — и, взяв слово, он долго и путано разглагольствовал о роли женщины в супружеской жизни, и тост его получился скорее жалобным, чем торжественным.

— Что с ним? — наклоняясь к Варнакову, спросил Сафар Бекиевич. — Даже прослезился.

— Опьянел, — ответил Семен Семенович. — Он ведь частенько… того. Ему немного и надо. Скорей всего — сравнил… Вот и заскучал. Я его давно знаю. Мы вместе учились. Неудачно женился. Она — мещанка, эгоистка, каких мало. Сейчас она — в санатории. Иначе бы он не пришел.

— А когда у нас с тобой серебряная? — спросила Нонна Георгиевна у мужа.

— Через два года, — сказал он, и в голосе его был укор. — Как же ты не помнишь?

Евгений Константинович почти не ел и не пил. Взволнованный, растроганный, ковырял вилкой ветчину на своей тарелке, забывая положить ее в рот, и рассеянно отвечал на Танькины вопросы, которые она задавала ему шепотом, с любопытством разглядывая гостей. Его уже не пугали разные пустяки: не смущали общее внимание и поздравления, большинство которых казались ему искренними, высказанными от души, — оставалось в нем сейчас самое главное, только самое главное для него, если не считать любимого дела, — Ирина и дети были рядом с ним, вместе с ним, и все они были одно целое, как и много лет назад.

Он положил вилку и встал.

— Вы позволите, Сафар Бекиевич?

— Какой разговор…

— Знаете, — начал Евгений Константинович, — я никогда не умел произносить высоких слов, но… двадцать пять лет — это двадцать пять лет. Четверть века. Царская рекрутская служба… — он улыбнулся краешком губ. — Треть жизни, причем в случае довольно благополучном. И я хочу, не прибегая к высокому штилю… — он повернулся к Ирине Анатольевне, — сказать спасибо жене за эти годы. Тем более что… если быть справедливым, я ведь не сахар, хотя в общем-то ничего себе. И если ты не против, — давай продолжим?.. — Евгений Константинович чокнулся с женой и добавил: — Пусть теперь кричат «Горько!».

— Горь-ко-о! — восторженно завопила Танька.

— Горь-ко! — отозвался весь стол.

Евгений Константинович трижды расцеловал жену и хотел уже сесть на место, но его остановила Таня. Только что она громким шепотом о чем-то препиралась с братом, а теперь стояла, блестя глазенками и сжимая в кулачке две маленьких картонных коробочки.

— Папа… мама. Мы с Алешкой тоже, вот, поздравляем вас… дайте ваши руки. Нет, па, не ту… — Она извлекла из коробочки кольца и с торжествующим видом надела на пальцы отцу и матери. — Вот, как у настоящих жениха и невесты…

— Браво! — не выдержал Шалико Исидорович. — Браво!

— Чертенята, — растерянно сказала Ирина Анатольевна, рассматривая колечко. Глаза у нее тоже подозрительно заблестели. — Где вы взяли столько денег?

— Алькина стипендия за три месяца, — сказала Таня.

— А она все лето работала на плодоягодной, — вмешался Алексей. — Без ее доли не хватило бы.

— Так вот где ты пропадала все дни…

— Хотя они пока даже не в проекте, я предлагаю выпить за них, — вставая, сказал физик. — За наше продолжение, Евгений Константинович, Ирина Анатольевна. За молодежь! Ей-богу, она у нас славная! Что бы там ни говорили, это самое…

— За молодежь!

— За детей!

— Таня, Алик — за вас!

Тостов было много. Говорят: «Всякому — свое счастье, в чужое на заедешь», но и чужое тепло греет людей. Пусть не часто — в мелькании будней бывает некогда и оглянуться, — но выдаются все же минуты, которые заставляют задуматься и сравнить, еще раз проверить, по той ли мерке сложена твоя жизнь, или, может быть, мера давно усохла, съежилась, как бальзаковская шагрень, по твоей же вине, или вовсе заброшена в дальний потайной угол, обросла слоем пыли, и страшно извлекать ее на свет, и лучше не вспоминать, не искать, не сравнивать.

Так или иначе, но за семейным столом Ларионовых возникло само собой, не померкнув до конца вечеринки, то редкое, заразительно доброе настроение, когда забывается мелочное, неглавное, привходящее, когда говорят, что думают, а попрощавшись с хлебосольными хозяевами, не злословят за их спиной. Есть такое простонародное выражение: «отдохнуть душой». Это можно было сделать в тот вечер у Ларионовых.

Много шутили, пели. Потом Ирина Анатольевна посекретничала с мужем и попросила слова.

— Тихо! Невеста говорить будет! Тихо! — Сафар Бекиевич ткнул пальцем в бок Нахушева, который завел спор с захмелевшим историком.

— Спасибо вам, друзья, — сказала Ирина Анатольевна. — За внимание, за ласку. Мы очень тронуты, поверьте… Спасибо. А сейчас я хочу обнародовать одну семейную новость… В нашей семье и… в семье наших будущих родственников Шалико Исидоровича и Нонны Георгиевны, — она сделала жест в сторону супругов Кочорашвили, — скоро произойдет важное для нас событие.

— Никак — опять свадьба, — догадался кто-то.

— Да. Свадьба. Месяца через полтора-два Алеша и Марико поженятся… И мы, конечно, приглашаем всех вас.

— За молодых! — громко сказала Нонна Георгиевна.

— За молодых!

Алексей и Марико встали. Он не знал, куда девать руки от смущения, и заглаживал пальцами уголок скатерти прямо перед собой. Отец пришел ему на помощь, подав фужер с шампанским.

— За вас же пьют. Держи. И налей Марико.

Алексей повиновался и пролил вино на скатерть. Когда наконец все выпили и разговор принял другое направление, он сел на свое место, укоризненно посмотрев на мать. Она поняла и наклонилась к нему:

— Ничего, Алик. Привыкай. Ты ведь жених теперь.

От матери непривычно и приятно пахло вином, пахло духами, щеки ее разрумянились. Нарядная, в светло-голубом платье, с модной прической, она показалась Алексею совсем молодой, чуть ли не девушкой, и он, стесняясь, тихо сказал ей:

— Ты сегодня красивая, мама…

Она благодарно кивнула и положила ему на тарелку куриную ножку.

— Ешь, Алик. Ты — как в гостях.

Татьяна завела магнитофон, все потянулись в гостиную.

Сафар Бекиевич разошелся: смешно приплясывая, кружил в вальсе свою жену, не решаясь приглашать других женщин. Его грузная, крупная фигура с короткими ногами и солидным брюшком тяжело проносилась по комнате, он весь сиял, а в серванте жалобно позванивала посуда.