Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— На Тинке. Помнишь, стрекоза такая тонконогая? Натянул Виталька Эдику нос. В общем, в этом году — трое. Как это в старой присказке?.. — Петя достал еще сигарету. — Жили-были три японца: Як, Як Цидрак, Як Цидрак Цидрони. Поженились Як — на Ципи, Як Цидрак — на Ципи Дрипи, Як Цидрак Цидрони — на Ципи Дрипи Лямпомпони…

— Разбрелись мы все… — сказал Алексей. — Редко видимся. Зари — на биологическом, вроде в одном здании, а я сто лет, кажется, ее не встречал… — Он облокотился на перила беседки, задумчиво постучал ногтем по угловой стойке, издавшей пустой металлический звук.

Как быстро летит время! Совсем недавно они были детьми, сидели за школьной партой — уроки, отметки, шалости, забытые радости и тревоги, такие мизерные, что смешно сравнивать, так же далекие от сегодняшних, как игрушки от настоящих вещей.

И Алексею стало неизъяснимо жаль тех беззаботных, бесповоротно ушедших дней, объединявших когда-то их всех — его, Петю, Олю, Виталия, Риту, Зарият и еще многих. Марико он бессознательно исключил из этого списка, — тут связи не оборвались, они стали иными для них двоих.

Неужели все кончилось? Ведь дня не могли прожить друг без друга, чуть ли не каждое воскресенье — в кино, в парк шумной беспечной ватагой — со смехом, шутками, ребячьими выдумками!..

— Помнишь твое сочинение из трех слов? — неожиданно спросил Алексей.

Влахов недоуменно уставился на него.

— Какое сочинение?

— Любимые страницы из романа «Молодая гвардия»?

— А-а… Чего это ты выкопал? Я ни черта не знал тогда и написал крупно, через весь лист: «Страницы семнадцатая и сто вторая». Твой отец не поленился, красиво так вывел внизу красными чернилами: «За остроумие — пять, за знания — единица». Но в журнал поставил одну единицу.

— Он и дома все смеялся, маме показывал: каков, говорит, негодник, даже жалко кол ставить…

— У меня не заржавеет, — самодовольно сказал Петя. — Помню, в шестом зоологичка спросила: «Как размножаются моллюски?» А я ей: «Кто как может» — и все. Ничего не петрил по зоологии, одни бананы хватал…

— А помнишь?..

Алексей забыл о паласе — они долго стояли так, вспоминая, перебивая один другого: оказывается, это здорово — вернуться назад, в недавнее прошлое, здорово потому, что уже есть что вспомнить, чуть затронь — и оно оживет, вызовет непонятную грусть, как первое предупреждение, что ничего в жизни не повторится.

К подъезду, где жили Ларионовы, подошла грузовая машина, и четверо мужчин с веревками в руках, видимо грузчики, начали таскать сверху и устанавливать в кузове вещи. Занятый разговором Алексей сперва следил за ними рассеянным взглядом, и только когда увидел пианино, которое выкатили из парадного, встрепенулся:

— Это же Макунины уезжают!

— Точно. Вон и Ольга вышла. Пойдем?

— Пошли. Я потом выбью.

Оля была уже без палочки. В сером шерстяном платье с воротничком-стойкой, закрывавшем шрам на шее. Увидев приближающихся Алексея и Петю, хотела было уйти, но Влахов остановил ее:

— Подожди! Не убегай!

Оля остановилась.

— Здравствуй!

— Добрый день.

— Все-таки уезжаете?

— Да. Мы — к бабушке в Саратов. Мама так хочет, — чтобы предупредить расспросы, торопливо отвечала она.

— Зря, — сказал Петя. — А как ты теперь с учебой?

— В Саратове есть училище.

Помолчали. Алексей смотрел в сторону, чувствуя неловкость от того, что они вроде бы навязываются с разговорами, в то время как Оле это неприятно.

— Ну, как вы? — из вежливости спросила она.

— Живем — хлеб жуем, — ответил за двоих Влахов.

— Ты какой-то другой.

— Тощий, как Дон Кихот. Вчера Виталия видел, так он шары выкатил: не узнал, — браво сказал Петя.

— Оля! Оля! — позвала с балкона Мария Ильинична. — Иди, мама зовет!

— Сейчас! Прощайте, мальчики. — Она подала руку сначала Влахову, потом Алексею. Пожимая ее, Алексей хотел было что-то сказать, но ничего не выговорилось, и он промолчал. Петя сделал это за него по-своему:

— Держи хвост пистолетом, Ольга…

— Ладно, — слабо улыбнулась она.

— Может, напишешь оттуда? — нерешительно спросил Алексей.

— Может, напишу… — Едва заметно прихрамывая, она пошла к дверям.

— Слушай, — сказал Алексей, когда Олины шаги удалились, — пойдем в парк в то воскресенье? Ты, Зари, мы с Машей. Возможно, Виталий? Побродим, поболтаем, как раньше?

— А что? Я не против…

Опять захотелось, пофилософствовать на бумаге. Первый признак — старею. На вид нам с Ириной дают немногим более сорока, но обольщаться, по-видимому, не следует. Сомнительная молодость. Серебряная свадьба за плечами. Хочешь не хочешь, приходится сознавать: бо́льшая и, наверно, лучшая часть жизни прожита. Хорошо, плохо ли — не мне судить.

Впрочем, почему бы не мне?..

Кто сказал, что человек двадцатого века не в состоянии трезво, по возможности точно оценить меру ему отпущенного и им исполненного? Почему самомнение, переоценка собственной персоны так уж обязательно должны заслонить от него объективную истину? Неужели наше сознание неспособно хоть изредка вырываться за пределы успокаивающей, убаюкивающей защитной психологической функции, которая заведомо сглаживает при самоанализе наши промахи, неудачи и глупости, подкрашивая их розовым флёром самовлюбленного умиротворения?..

Хотелось бы верить, что это не так.

Тогда дураки не воображали бы себя гениями, а гении не сомневалась в своей гениальности. Конечно, лучше быть несостоявшимся гением, чем законченным дураком. Не помню, чья это мысль. Кажется, Лихтенберг [15] Георг Кристоф Лихтенберг (1742—1799) — выдающийся немецкий писатель и просветитель. .

Результат зависит от гармонии, приблизительного равновесия между дарованием, полученным от природы, и волей, твердостью духа, умением идти к цели, не отклоняясь, которые человек в известной степени воспитывает в себе сам.

Примеров множество, когда люди, может и не обладающие избытком природных данных, достигали несравненно большего, чем баловни судьбы, потому что были одержимы и д е е й, были упорны, дерзки в ее осуществлении. Сквозь ошибки, через препятствия, пропуская мимо все, что не относится к делу!

Был я таким?

Нет же. Ясно, что не был. Это удел личностей выдающихся, а я — обыкновенный смертный.

Но спрос-то есть и со средних!

Главный смысл человеческой жизни — отдача: чем щедрей отдавать, тем она полней и ярче. И я должен попытаться ответить на нелегкий вопрос: все ли отдал, что мог, верно ли нашел точку опоры, на тот ли рычаг налегал и достаточно ли высок его КПД?

А сомнения есть. Я несу их с собой.

В молодости втихомолку сочинял. Рассказы. Пр-моему, плохие. Однажды, движимый жаждой признания, понес их в газету. Мне сказали, что у меня есть задатки и со временем я, может быть, стану писателем. Но не напечатали.