Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Так я попал в Нальчик.

В январе сорок шестого.

Образование — девять классов и три месяца учебы в десятом в Камышине.

За три военных года так истосковался по книгам, белой бумаге, на которой можно писать, чертить, рисовать (это я тоже любил), по всякой канцелярской атрибутике, — перья, резинки, линейки, чернила вызывали во мне умильное, жадное желание снова сесть за парту, хотя мне уже почти двадцать один, мой подбородок давно знаком с бритвой, а шинель и гимнастерка насквозь пропитались махорочным духом.

Помню, на марше, когда мы шли на фронт, сопровождаемые багровым заревом пылающих в ночи деревень, я ощущал в себе эту острую тоску по ученью и книгам, которые война надолго вырвала из жизни моего поколения, мне чудился запах бумаги, я слышал шелест переворачиваемых страниц…

Или — на аэродроме. В пасмурный неприютный день, когда низкая облачность, сырой прибалтийский туман исключали полеты, я, весь перемазанный маслом, с остервенением тер смоченной в бензине ветошью дюралевые бока машины, смывая с них копоть и грязь, и мной овладевала тупая злость — когда же наконец все кончится? Лучше попасть в самое пекло — в пехоту, в разведку, где по крайней мере знаешь, что против тебя — конкретный ненавистный враг и каждый твой выстрел приближает победу. Но без конца драить, чистить, завинчивать болты и гайки?.. Я, конечно, понимал, что это необходимо, но смириться не мог. Писал заявления по начальству, чтобы меня послали на перекомиссию, а потом — в минометную часть. Начальник политотдела дивизии вызвал меня, снял крутую стружку и отправил в экипаж. «Какой из тебя, к чертям, минометчик? — буркнул он на прощанье. — В первом же наступлении отстанешь со своей ногой!»

В нелетные дни я доставал из вещмешка самодельную толстую тетрадь с кожаными корешком и уголками, которую сшил и переплел, воспользовавшись инструментом нашего полкового сапожника, и принимался писать дневник. Дневник немного утолял тоску моей «бумажной» души.

И вот наконец я смогу учиться!

Месяц решал задачи по алгебре и геометрии и, убедившись, что не все перезабыл, пошел в вечернюю школу. Без документов об образовании, по красноармейской книжке, которую я еще не успел обменять на паспорт, меня с испытательным сроком приняли в десятый класс.

Первый послевоенный школьный день я буду помнить до конца моей жизни!

Наряд мой, несколько эксцентричный, не шел, однако, ни в какое сравнение с тем, что было в Камышине. На голове — кубанка из искусственного светло-серого каракуля с ядовито-зеленым суконным верхом (такое сукно раньше употребляли на обтяжку игорных и бильярдных столов!), с двумя красными полосами крест-накрест, синяя сатиновая рубашка, хлопчатобумажные узковатые брюки в полоску, а на ногах — великолепные черные английские «джимми», настоящее шевро.

По своему разумению я выбрал и купил это на барахолке на свои девятьсот рублей, которые мачеха велела истратить на экипировку, и вообразил себя франтом. Не потому, что начисто был лишен вкуса: все-таки — первая моя гражданская одежда после трех лет ношения примелькавшейся военной формы, — теперь я не напоминал голодранца с Хитрова рынка и уж совсем не походил на юного лорда Фаунтлероя, с которым, думалось мне, навсегда покончил. Шинель, правда, пришлось носить. Не мог же я совсем не внести никакой лепты в материально-продовольственный баланс нашей новой семьи. На деньги, вырученные от продажи кожаных армейских ботинок, которые я привез с собой, мы приобрели вполне приличного поросенка.

Вечером я отправился в школу.

Широко, победно шагая, с залихватским чубом, торчавшим из-под кубанки, в поскрипывающих туфлях и долгополой шинели, не маменькин сынок, не Пупсик, а бравый солдат, вернувшийся с фронта (на рубашке позвякивали медали!), я казался самому себе отважным завоевателем, устремившимся покорять Эльдорадо или что-нибудь в этом роде.

Каково же было мое удивление, когда перед входом в класс я вдруг почувствовал, как колотится сердце и прежняя, вроде бы забытая робость сковывает меня по рукам и ногам.

Я не разревелся перед дверью, как двенадцать лет назад в Растяпине, но вошел баком, пробормотал «здравствуйте» и сел на свободное место, которое указала мне миловидная улыбающаяся девушка в черном пальто и аккуратных бурочках с калошами, плотно облегавших ее ноги, крепкие и стройные, как я успел заменить. Улыбка ее относилась к моему комично-надутому виду, кубанке и чубу, о чем я узнал позднее от нее самой.

Девушка эта была Ирина.

Моя будущая жена.

В классе пар валил изо рта, сидели одетыми. Математик, флегматичный худой мужчина лет пятидесяти, в пальто с вытертым цигейковым воротником и подшитых валенках, за весь урок не поднялся со стула, объяснял бином Ньютона устно, помогая себе жестикуляцией и лишь изредка откидываясь на спинку и записывая мелом на доске какой-нибудь многочлен, который иначе невозможно было запомнить и воспринять. К концу урока доска была испещрена его отрывочными, небрежными записями.

— К следующему разу повторите бином и решите каждый по пять любых примеров из Шапошникова, — сказал он, торопливо вставая, когда прозвенел звонок, подхватил портфель, журнал и быстренько ретировался.

Ребята (их было шестеро) на перемене курили во дворе, и я присоединился к ним. Трое, как и я, — фронтовики, демобилизованные по ранению, среди них даже капитан, остальные учились в вечерней потому, что работали. С новыми однокашниками я перезнакомился моментально — как-никак те же солдаты, — и скоро был в курсе всех классных отношений и дел.

Класс маленький, всего девятнадцать человек, ребят, естественно, не хватает, отсюда — довольно запутанное переплетение симпатий, привязанностей и тайных воздыханий, в котором я разобрался не сразу. Одно было очевидно: Ирина, рослая, темноглазая, живая, чуждая всякого манерничанья и кокетства, была не только душой компании, но и тем центром, в котором, как в фокусе, скрещивались влюбленные взгляды парней. Она это знала и, принимая поклонение как нечто само собой разумеющееся, относилась ко всем одинаково ровно, приветливо, никого особенно не выделяя.

Жили дружно: после уроков все девятнадцать шли в парк на прогулку, а потом — по домам.

Я, конечно, тоже пошел.

Кабардинская улица спала — ни машин, ни прохожих, одинокие фонари слабо освещали ее выщербленный, давно не латанный асфальт, подслеповатые, закрытые ставнями витрины магазинов, ютившихся в старых серых домах, и те заброшенные двух- и трехэтажные здания, зиявшие пустыми глазницами оконных проемов, которые немцы сожгли, удирая из Нальчика под напором наших зимой сорок третьего.

Мы шли по улице (тогда она была главной) смеющейся громогласной кучкой, свободные, хмельные оттого, что нет больше войны, рядом с нами — девушки и мы еще успели застать здесь, в маленьком южном городке, часть своей убывающей юности!