Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Подходит, — с некоторым испугом, как померещилось мне, сказала она. — Если бы ты… предложил иначе, я бы не пошла. Как ты… как вы догадались?..

Меня восхитило ее нечаянное «ты», я совсем обалдел и смело взял ее под руку. Мы зашагали прямо к Ленчику, который, по-моему, видел нас.

Он оказался довольно смазливым (года на два, на три младше меня), с несколько одутловатым лицом и темными большими глазами. Было в нем, правда, что-то барски, холеное: одень его соответственно — типичный гарсон из провинциального французского ресторанчика.

Забыл, о чем мы говорили с ним, но Ирина с честью вышла из нелегкого положения, а я позволил себе еще одну выходку, которая и на этот раз сошла мне с рук. Мы уже пожелали ему доброй ночи и собирались идти, как меня осенило (кто из нас способен испытать жалость к сопернику в минуту своего торжества?!): я взял у Ирины сумку с учебниками и протянул ему:

— Леня, если тебя не затруднит, захвати.

Он послушно забрал сумку, поджал губы и заскрипел сапогами, спускаясь по накатанной горке вниз, к дому.

Ирина молчала, когда мы вошли в садик. Там не было фонарей, но вынырнувшая из-за туч луна серебрила макушки заснеженных елок, окружавших обгорелое здание бывшего Ленгородка и узенькую аллейку, ведущую к парку.

— Я что-нибудь сделал не так? — спросил я. — Почему ты молчишь?

Я смаковал стихийно возникшее «ты», боясь, что оно снова исчезнет.

— Ты нахал, — сказала она. — С солдафонскими замашками. Нет чтобы пригласить человека пройтись вместе с нами, так еще сумку ему отдал…

— Но я заслуживаю снисхождения, — сказал я. — Три года был лишен женского общества. Одичал…

Ирина засмеялась. Так заразительно, что я тоже прыснул и швырнул, в нее снегом. Сна в долгу не осталась. Мы бросались снежками, что-то кричали друг другу. Со стороны наше ребячество выглядело, верно, так же глупо, как поведение молодых киногероев на избитых затасканных кадрах, когда режиссер, силясь изобразить рождение чувства, заставляет актеров размахивать руками, беспричинно хохотать и бегать стометровку среди берез Измайловского парка в Москве, примелькавшегося в десятках фильмов.

Озаренный бледной луной, повитый седым морозным узором, молочно-белый на освещенных местах, сиреневый, фиолетовый в тени деревьев, парк был задумчив, безлюден. Где-то вдали раскатывались голоса ушедших вперед ребят.

Я пишу об этом не потому, что приятно вспомнить, хотя, должен сознаться, — очень приятно, — я рад, горд, что те шаги в моей жизни, от которых зависело многое, я сумел сделать смело, без слюнтяйства и мерихлюндии.

Мы с Ириной за месяц нашего знакомства еще раза три обошлись с бедным парнем таким же безжалостным образом с той лишь разницей, что я больше не совался к мрачневшему день ото дня Ленчику с сумкой, а потом произошло событие, положившее конец неопределенности: Ленчику пришлось удалиться. Узнав о том, что случилось (проболтался брат Ленчика), Ирина не захотела с ним разговаривать.

Однажды я провожал Ирину домой и даже зашел к ним — было еще не поздно, а она собиралась представить меня матери.

Мать ее, приветливая пожилая женщина, учительница начальных классов, не отпускала меня, заставив с ними поужинать. Я сначала миндальничал, а затем, подбадриваемый взглядом Ирины, умял целую миску мамалыги с постным маслом и выпил два стакана чаю. У них, в собственном домике, было просто, без претензий, но так по-человечески тепло и семейно, что во мне шевельнулось грустное воспоминание о тех добрых старых временах, когда у меня тоже была мать и так же ревниво следила, чтобы я ничего не оставлял на тарелке…

Уходить не хотелось. Разморенный теплом и сытостью, я смотрел, как снуют по столу быстрые тонкие руки Ирины, убиравшей посуду, ловил ее открытую улыбку, в которой не было никакого жеманства, и именно тогда понял, что не смогу без нее. Не смогу — и все.

Я поднялся. Прощаясь, стал надевать шинель.

— Ты проводи, — сказала мать Ирины. — Там у нас во дворе — яма, как бы Женя не оступился.

— Я — до калитки, — кивнула Ирина, накидывая пальто. — Пойдем, Жень.

Я не хотел, чтобы она замерзла, и протянул ей руку, не доходя до калитки.

— Тут уже видно. Не надо дальше.

Она будто не заметила моей руки, потянулась, привстав на цыпочки, и быстро чмокнула меня в щеку.

— Пока.

Ошалелый и благодарный, я шагнул к ней, но она увернулась и погрозила пальцем.

— Иди. И завтра будет день. Приходи к нам, когда захочешь. Я до школы — дома.

К воротам с правой стороны примыкал въехавший на середину улицы соседский палисадник. За ним меня ждал Ленчик.

— Здравствуй, — удивленно сказал я. — Чего ты тут полуночничаешь?

Он издал странный горловой звук, вобрал голову в плечи и, не глядя на меня, выдернул из-за пазухи револьвер. Да-да, револьвер какой-то старинной марки, не то «бульдог», не то семизарядник образца 1895 года. В тусклом свете, падавшем на снег из окна напротив, трудно было рассмотреть.

— Я дружу с ней… с детства, — срывающимся голосом сказал он. — А ты пришел и победил, да? Лучше уйди с дороги!

Я заметил, что револьвер он держал неумело, отставив от бедра руку, дулом вниз и вбок. Что за идиотизм?!. На станет же он палить ни с того ни с сего? И где он достал эту опасную игрушку?..

Шутить не стоило. Откуда я знал, — может, он пьян и сдуру продырявит меня за здорово живешь?

Я резко прыгнул вперед и выдернул револьвер. На ощупь, не спуская глаз с Ленчика, который сразу обмяк и, тяжело дыша, прислонился к забору, я вынул из барабана патроны и сунул в карман шинели. Их было три. Один загнан в патронник. Предохранитель снят.

Меня взяла злость.

— Дурак паршивый! Сосунок! Нашел с чем баловаться!

Он заплакал.

— Ты… ты завертел ей голову…

— Плохо же ты ее знаешь! Хоть и росли вместе. Не такая у нее голова, чтобы завертеться. Иди домой и проспись (от него таки пахло водкой!).

— Отдай пушку, — захныкал он. — Это не моя…

— Патроны еще есть?

— Нету. Три было.

Я швырнул револьвер на снег и пошел домой. Когда остыл, даже пожалел его. Наверное, он любил Ирину. Патроны я дома разрядил и выбросил на помойку.

Весной Леня уехал в военное училище. О дальнейшей его судьбе мы узнали лет через пять. Он неудачно женился, развелся, потом женился снова на женщине много старше себя, по слухам, опять несчастливо, и начал пить. Не скажу, чтобы меня мучили угрызения совести: мы столкнулись с ним на такой почве, где каждый за себя. Но было искренне жаль его.

Я улаживал за Ириной два года. Слово — допотопное, почти вышедшее из употребления, но точное и как нельзя лучше характеризует наши отношения до женитьбы.

Мы сидели на одной парте, летом пропадали на реке с книжками, готовясь к экзаменам, ездили с Ириной и моей будущей тещей на огород в Хасанью копать картошку, я качался в гамаке под шелковицей, в их зеленом дворике, поджидая Ирину, возившуюся по хозяйству.