Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Ладно. Я уеду завтра.

— Тогда прощайте.

Евгений Константинович по-прежнему чувствовал антипатию к Герману, но не хотел сейчас ее обнаруживать. В жизни Сченсновича тоже, видно, не все гладко и благополучно.

Герман надел туфли, застегнул ворот и проводил Ларионова до выхода из гостиницы.

— Прощайте, — сказал он, видимо не решаясь протянуть руку. И Евгений Константинович не сделал этого. — Прощайте. — И опять негромко рассмеялся.

Ларионов вопросительно посмотрел на него.

— Нет, нет, — покачал головой Сченснович, — к вам это не относится… отчитали вы меня по всем правилам.

Алексей и Марико сидели на скамеечке в парке. Была у них своя излюбленная скамейка — в конце молодой липовой аллеи, почти у самого Долинска. Называлась аллея Комсомольской: расширена и ухожена была когда-то на молодежном воскреснике.

Сидели молча, близко друг к другу. У Марико убитый вид, у Алексея влюбленный и виноватый.

Не требовалось особой проницательности при взгляде со стороны, чтобы понять их заботу. Он изредка брал ее за руку и осторожно, вкрадчиво гладил расслабленные безвольные пальцы, засматривал ей в глаза утешающим беспомощным взглядом, шептал что-то ласковое, может быть, смешное для непосвященных, но казавшееся ему важным, очень важным именно сейчас, когда они оба наделали глупостей, ибо его вина тут неизмеримо большая — он мужчина и самой природой назначен нести бремя ответственности за двоих.

Он уже ни о чем не спрашивал: очевидно, сомнений не оставалось, и тоже был оглушен, подавлен, но крепился и не показывал ей, насколько это было в его силах, полной своей беззащитности, неискушенности перед лицом недалекого будущего, от которого не уйти и не отмахнуться.

— Почему, ну почему ты против? — спросил он, продолжая гладить ее руку.

— Неужели ты не понимаешь? — он с трудом расслышал: голос ее звучал тихим шелестом. — Получится, будто я нарочно… все подстроила, чтобы у тебя не было другого выхода.

— Зачем ты так, Маша?!. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь!

— Представляю, что скажут твои родители!

— Ничего они не скажут! Они поймут, — отважно возразил Алексей, хотя у него холодело под ложечкой, когда он думал о предстоящем разговоре с отцом. Визит к супругам Кочорашвили, тоже теперь неизбежный, пугал его почему-то несравненно меньше.

— Ты — добрый, наивный мальчик, Алеша, — сказала она уже спокойнее тоном взрослой женщины. — Спасибо тебе. Я понимаю — ты хочешь как лучше. Но кому… кому из родителей понравится, если их сын приведет в дом жену на пороге третьего курса?.. И потом — я не хочу, не могу и не хочу допустить, чтобы ты когда-нибудь попрекнул меня.

— Никогда! Клянусь тебе, Маша…

Он взял ее за плечи, повернул к себе и, посмотрев в ее влажные грустные глаза, вдруг ощутил в себе столько решимости, смелости, чего ему всегда не хватало, и прежнее его угнетенное состояние почти исчезло, отодвинулось, уступив место горячему желанию сделать все, что он может, и вдвое больше, лишь бы она улыбнулась и свободно, облегченно вздохнула. Новое, не известное ему раньше чувство было таким властным, безудержно напористым, что он привстал со скамейки и сказал, сделав рукой широкий жест, как бы отметающий ее возражения:

— Я ничего не хочу слышать, Маша. Мы сейчас же идем к твоим старикам, и я скажу им… Я не допущу, я… Вставай, идем! — он потянул ее за локоть.

— Подожди, Алеша… может быть… все-таки…

— Нет. Мы пойдем.

Она глянула на него удивленным благодарным взглядом и встала. Он церемонно взял ее под руку и повел по аллее. Затем внезапно остановился и серьезно, с незнакомой ей упрямой складкой в уголках губ, сосредоточенный, занятый единственной мыслью, полностью завладевшей им, чуть нахмурив брови, сказал:

— Я забыл, прости меня, Маша. Но я исправлюсь. Я прошу тебя стать моей женой. Ты знаешь… я люблю тебя.

Они стояли посреди аллеи одни. Солнце зашло за тучи, с гор тянуло прохладой, свежий полдневный ветер, в котором чувствовалось уже дыхание близкой осени, теребил на липах сухие листья, выискивая среди них желтые, бурые, с ослабшими подсохшими черенками, и, срывая, бросал на асфальт.

— Ты согласна? Ты хочешь этого? — все так же торжественно спросил Алексей.

— Да. Никогда и ничего я так не хотела, но…

Он осторожно прикоснулся губами к завитку волос на ее теплой щеке, и они пошли вниз, к выходу, прижавшись друг к другу.

Они шли молча, смутно чувствуя особую значительность, неповторимость того, что произошло между ними, теперь уже не детьми: каждый из них переставал быть только самим собой, принимая часть другой жизни, другой судьбы, которая отныне становилась и его собственной.

Алексей ступал неторопливо, приноравливаясь к мелким шажкам Марико, точно боялся расплескать, упустить великолепное, окрыляющее настроение, для которого не существовало преград.

Если бы его спросили потом, вряд ли он сумел бы рассказать связно, о чем думал, что вспоминал. Неясно, мимолетно проносились мысли о недалеком прошлом, представлявшемся сейчас до смешного пустым и ненужным, потому что все это было «до», а что будет «п о с л е», он не загадывал, наполненный светлой непоколебимой уверенностью, что оно будет чудесно и ново, и любой его следующий день, нет, — их общий завтрашний день непременно окажется ярче и лучше минувшего.

Странно — все вокруг вроде бы не изменилось: идет обычная жизнь, мотает в заводском цехе трансформаторы Петя Влахов, а после смены его встречает у проходной пополневшая Зарият — отец возил ее в московскую клинику, и ее там здорово подлечили; по вечерам поблизости от дома гуляет с матерью Оля Макунина, выписавшаяся из больницы. Ходит с палочкой, припадая на левую ногу. Герман Сченснович — о нем Алексей знал от отца — укатил в Прибалтику. Оля избегает встреч со знакомыми и бывшими одноклассниками: «здравствуй» и «до свиданья». Слышно, Макунины собираются уезжать, но точно неизвестно. Рита Карежева учится в Пятигорске, в фармацевтическом; близнецы Махни-Борода работают в пригородном совхозе и заочно учатся на сельхозфаке здесь, в университете, два раза в год являясь на сессию.

У них, у Ларионовых, в сентябре будет семейный праздник — серебряная свадьба родителей. Алексей с сестрой вступили в тайный заговор: он сохранил свою летнюю стипендию, она полтора месяца, вместо прогулок и речки, бегала на опытную станцию убирать урожай ягод и фруктов, заработала, и они, сложившись, купили отцу с матерью обручальные кольца. Когда родители «женились» (Танькино выражение), не до колец было, потом так и не собрались, тем более что оба были равнодушны к золоту и побрякушкам.

Странно было то, что жизнь себе шла, текла по пробитому руслу, и никто не догадывался, какую новую праздничную окраску приобретала она для них двоих, для Алексея и Марико.