Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Эмилию Львовну мало кто любил — больше терпели, потому что она могла быть язвительной, даже вредной, не понимала шуток, делала все порывисто, импульсивно, как будто ее кто торопил и подстегивал.

Дети знали — от них не скроешь, — что она была старой девой и жила в обществе трех прожорливых ленивых котов — Сакрамента, Бзябзи и Фишки, которым приходилось делить ложе и еду с черным плюгавым тойтерьером, по имени Домби, таким же вертлявым и неуживчивым, как его хозяйка.

Алексей временами думал, что Эмилия Львовна человек в общем-то несчастный и заслуживает, наверное, совсем другого отношения, тем более что немецкому она учила на совесть, но сегодня ему было не до нее.

Он сидел за своей партой рядом с сосредоточенной и молчаливой Зарият Каракизовой, первой ученицей в классе, а мысли его были далеко отсюда.

Со вчерашнего дня в полной растерянности Алексей прислушивался к тому чужому, недоброму чувству, которое нарастало в нем помимо воли, заполняя грудь тупой ноющей болью. Он почти физически ощущал его — тяжелое, темное, соединяющее в себе досаду, задетое самолюбие, глухую злость и бессилие. Понимал, что ничего не сможет поправить, но это не оставляло его, а росло, ширилось, требуя выхода.

И не подозревал раньше, что такое бывает.

Прошло полтора месяца с тех пор, как он узнал, что на свете есть Ольга Макунина. Все изменилось. Мир стал ярче и тревожнее одновременно. Исчез прежний спокойный рассудительный мальчик, жизнь которого так легко и надежно укладывалась в готовые рамки.

Книги, пластинки, уроки, непререкаемый авторитет родителей…

Возникло нечто иное, возбуждающе светлое, непохожее на то, к чему он привык.

Утром просыпался с мыслью о ней. Он увидит ее сегодня. И завтра тоже. И послезавтра. На лестнице дома, в коридоре школы на переменке, вечером в субботу у Марико — где угодно, но непременно увидит. Продолговатое лицо, бледные упрямые губы. Красивые руки: узкая ладонь, слегка изогнутые на концах пальцы. Ногти — тоже длинные, розоватые, с отчетливыми белыми лунками у основания. И крепкая кисть, как у многих, кто играет на пианино. Она ответит на его рукопожатие, скажет несколько слов, неважно каких, своим низким, с хрипотцой, голосом, поднесет руку к виску, небрежным жестом поправляя волосы.

И хорошо, и прекрасно. Больше ничего не надо. Она здесь, около, задумчивая, чем-то обеспокоенная.

Он перестал краснеть и бормотать невразумительное, разговаривая с ней. Ему даже начинало казаться, что Оля тоже ждет этих встреч.

Алексей убегал теперь в школу за час, а то и за полтора до первого звонка: может, и она придет пораньше — побродить вдвоем вокруг здания, среди молодых кленов, посаженных год назад, и болтать ни о чем, не слыша мальчишьего визга, не замечая возни первоклашек, облепивших подъезд. А в нем будет тонко дрожать чудесный трепетный звон, наполненный радостью ожидания, неясным предчувствием праздника, который еще впереди.

Алексей успел привыкнуть к новому своему состоянию, не переставая ему удивляться, но оно внезапно пошло на убыль, померкло, как изменчивая погода в горах. И главное — неизвестно отчего. Из-за пустяков, подтачивающих его изнутри и не слагающихся в одно определенное целое, которое могло бы сыграть роль причины.

Однажды ответила невпопад, — ну, подумаешь, замечталась; однажды забыла обещанное, потом не пришла вовремя — напрасно прождал.

Стороной услыхал о случае с письмом на уроке литературы. Возможно, письмо — от Германа. Оля ведь о нем говорила…

Закопошился въедливый, стыдный червячок сомнения.

Как-то вечером встретились в парадном. Алексей в недоумении остановился. Такой он ее не видел ни разу.

Щеки пунцовые, глаза блестят, из-под капюшона куртки выбилась влажная прядь волос.

— Чего уставился?

— Что с тобой? Ты — как из бани…

Она рассмеялась. Ее рассыпчатый смех, показавшийся ему искусственным, сразу отдалил девушку от Алексея.

— Ха-ха! Ты очень близок к истине! Но в бане я не была.

— Значит, в бассейне? — догадался Алексей. У него вдруг сел голос. — Все-таки ходишь туда?

Оля поджала губы.

«Совсем как ее тетка», — подумал он.

— Почему «все-таки»?

— Я думал…

— Знаешь, — посерьезнев, сказала она взрослым тоном, — ты славный мальчик, Алеша. Скромный, воспитанный… Не то что я. Но это не означает… я не обязана согласовывать с тобой…

— Какое казенное слово — «согласовывать», — грустно сказал он.

— Такое попалось.

— А почему ты не запишешься на плаванье в мои дни? И домой — вместе. Ираида Ильинична не так бы беспокоилась…

Оля нахмурилась.

— Не вздумай сболтнуть при матери, что я бываю в бассейне. Пропусти меня.

Алексей посторонился. Постоял, прислушиваясь к ее шагам, затихающим наверху.

— Где ты была? — дребезжащий фальцет Марии Ильиничны.

— У Риты. Физику учили, — это Олин голос.

Почему он почувствовал себя обманутым? Разве она не вольна поступать как ей вздумается?

Червячок рос, наглел, становился изощреннее, злее.

Теперь — все в прошлом. В Plusquamperfekt…

— Ларионов!

— . . . . . . . . .

— Ларионов!

Зарият осторожно тронула его локтем.

— Я! — вскочил Алексей, с трудом соображая, где находится.

— Was ist los? Витаете в облаках. Kommen Sie zum Tafel! [4] Что случилось? Идите к доске! (нем.)

Он взял мел, попробовал спрягать дальше, но запутался. Эмилия Львовна посадила его и долго выговаривала по-немецки. Он ничего не понял.

Это произошло вчера в бассейне. Сченснович после разминки играл в поло с купающимися. Звал и Алексея, но тот отказался. Вышел из воды и случайно подошел к тренерскому столику под вышкой. Там лежали вещи Германа — секундомер, полотенце и раскрытая записная книжка. Что-то толкнуло Алексея заглянуть.

«Первая группа — 11.45» — было написано карандашом в углу страницы. А ниже — крупно, с восклицательным знаком: «30 октября. 6 час. Оля М.»!

Алексей вспыхнул и отпрянул в сторону.

30 октября! Завтра! Так вот, значит, до чего дошло? Ей уже назначают свидания?!

Это подло! Сченснович старый — ему гораздо больше двадцати! Конечно, чертовски умен, сложен, как античная статуя, не урод, — девчонки от таких без ума. Но Оля!..

Алексей уехал домой один. Забыл в раздевалке плавки и шапочку, но не вернулся.

Что делать?..

Он был глубоко убежден: нельзя сидеть сложа руки. Надо немедленно действовать. Не ради себя, нет, — ради нее. Она ослеплена, ей вскружило голову внимание взрослого мужчины, — ну, бывает наваждение, он знает, читал, — даже толстовской Наташе не удалось избежать…

Так или примерно так он рассуждал, весь внутренне взъерошенный, растрепанный, и бесцельно болтался по пустым окраинным улицам, лишь бы явиться домой попозже, уйти от вопросов, не встретить испытующего отцовского взгляда.