Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Первая любовь эгоцентрична и не признает ничьих прав, кроме своих собственных.

Кто из нас не считал откровенным предательством самые невинные знаки внимания, оказанные другому нашей избранницей? Кто не совершил глупостей, неосмотрительно и бездумно разрушая еще не окрепшие узы первой привязанности неосновательными придирками и подозрениями? Кому посчастливилось (или наоборот — разве это когда-нибудь знаешь наверное?) не испытать жестоких уколов полудетской ревности, такой яростной и отчаянной, потому что жизнь еще не раскрыла всех своих красок, и палитра пока бедна, и на ней только две — белая и черная?..

…После уроков подошла Зарият. Строгая, худенькая, с большими миндалевидными глазами, как на старинных восточных миниатюрах. Секретарь школьного комитета комсомола. Щеки ее покрывал нездоровый румянец: у нее был врожденный порок сердца, что сообщало отношению к ней одноклассников особую, не свойственную подросткам мягкость с примесью затаенного любопытства. Очень немногие, в их числе и Алексей, ничем не выделяли ее среди других, и она платила им за это самой искренней дружбой.

— Алеша, ты не забыл?

— О чем, Зари? — он с трудом оторвался от своих мыслей.

— Тебе же выставку готовить. Разве Ираида Ильинична не говорила? Вечер сразу после праздников.

Он смотрел на нее, плохо соображая, о чем идет речь.

— Что с тобой сегодня? Рассеянный с улицы Бассейной! Я — о выставке!

— А-а! Ладно. Но, честное слово, Зари, я не знаю, где мы возьмем… По-моему, только Влахов еще мастерит что-то, а остальные…

— Надо найти. Может, что-нибудь ребята делали в прошлые годы? Нехорошо, если у всех классов будет, а у десятых нет.

— Раз ты так считаешь, я постараюсь. — Алексей заставил себя улыбнуться.

— Найдем, — подтвердил подошедший Петя. — Сбацаем вернисажик не хуже других, будет люкс мажор. Не сомневайся, Зари.

— Смотрите же.

День прошел как во сне. Все валилось из рук. Уроков Алексей так и не приготовил и с пяти часов торчал на балконе, прислушиваясь к музыке, доносившейся из квартиры Макуниных. Оля играла на пианино.

С гор дул резкий ветер, — несмотря на солнце, было холодно, Алексей основательно продрог и собирался погреться, но тут музыка оборвалась.

— Чего мерзнешь? — спросила Таня, высунув любопытную мордочку в дверь. — Курить начал, что ли?

— Не мели ерунды, — с досадой ответил Алексей. — Займись своим делом. Оставь меня в покое.

— Подумаешь, — пискнула она и, ткнув его кулачком в бок, исчезла.

…Сейчас Оля уйдет!

Вот она надевает куртку, снимает дверную цепочку…

И никто ее не удержит?

Он стоял потерянный, не замечая, что весь дрожит — то ли от холода, то ли от нервного напряжения.

Нет, так нельзя! Он должен…

Он и сам не представлял себе, что именно «должен».

С трудом попав в рукава, напялил плащ, не ответил на Танькино «Куда ты?» и полетел по лестнице через три ступеньки.

Оля села в автобус, который отошел перед самым его носом. Пришлось ждать следующего.

Куда и зачем он ехал?

Даже не знал, до какой остановки.

Скорей всего — к центру города: оттуда близко парк, обычное место встреч и свиданий. Кстати, там, внизу, живет Сченснович. Но ведь не пойдет же она?..

Он по-прежнему дрожал. Каждый мускул, каждая клетка, взвинченные, переполненные долго сдерживаемой энергией взрыва, готовы были хоть сейчас ринуться в бой. Знать бы только, как это сделать!

Вперед врукопашную, через любые рвы и препятствия, невзирая на ссадины и ушибы! Только бы исправить, повернуть, как было. В сущности, так немного…

Выходя из автобуса, Алексей чуть не упал: подвернулась нога.

Нужно взять себя в руки: люди оглядываются — такое, должно быть, опрокинутое у него лицо.

Если до табачного ларька четное, число шагов — все кончится хорошо…

Раз… два… три…

Десять… двенадцать…

Вышло двадцать девять. Последние шаги он делал поменьше, украдкой от самого себя пробуя прикинуть на глаз расстояние и смошенничать. Но по дороге его толкнули: нечет.

А-а… глупости.

Алексей пошел быстрее. Так лучше. Тело получило работу — иллюзия действия успокаивала.

Стало смеркаться. С реки на город низом наползал волокнистый сырой туман. Слоился в кустах, текучей серой пеленой заливал газоны. Деревья в парке потемнели, нахохлились и, потеряв знакомую форму, напоминали теперь стаю мрачных птиц, съежившихся от ветра.

Горы скрылись в густой мгле. По пустынной аллее с шелестом несло высохшие, свернувшиеся в трубку листья.

Куда он, в самом деле? Пусто ведь, никого нет. Может быть, она поехала в Долинск?

Алексей повернул к театру. Впереди зажегся фонарь, свет впитался в туман желтым пятном. Между елок, нетвердо ступая, спиной к Алексею шел сутулый мужчина в линялом плаще и бесформенной шапке — или треух, или смятая шляпа. Услыхав шаги, он остановился.

— Може, есть закурить?

Алексей узнал старика, который красил лодки на озере, когда они познакомились с Олей. Кажется, совсем недавно…

— Я не курю.

От лодочника несло винным перегаром и застарелым табачным духом. В бороде застряли хлебные крошки.

— Свистишь, парень, — он закашлялся и долго надсадно ухал, вытирая слезящиеся глаза ладонью. В груди у него булькало и скрипело, как в старом комоде, из которого выдвигают рассохшийся ящик.

— Честное слово.

— Ха! Нашел чего! Кто нынче честный? Хамо́в (он сделал ударение на последнем слоге) скольки хошь: все жрать требують, а работать нема…

— У меня действительно нет сигарет. Извините, я спешу.

— Постой. Поспеешь к богу в рай. Не пожалей тридцать копеек? — глазки его стали просящими. — Ну, чего те стоит? Наша какая выходит колея? Как ни бейся, а к вечеру напейся. Рази ж против нее попрешь?

Алексей полез в карман, чтобы отвязаться. В руке захрустела бумажка — три рубля. Мать утром дала на покупки, а он забыл и не пошел в магазин.

— У меня мелочи нет… видите?

Старик засуетился, стал хватать Алексея цепкими руками за локоть.

— Так угости, парень. Сто граммов шмурдяку — всего делов-то на три монетки. Тут рядом, а? — он махнул в сторону театра: немного правей от него в слепом свете лампы, висевшей у бокового входа в парк, громоздились бесформенные постройки.

— Да пустите же меня! — дернулся Алексей.

— Пустю, пустю, однако не жлобь. Погоди, куда ж ты… Чтоб те год заикаться…

Алексей вышел на Республиканскую, к банку, и в нерешительности остановился. Куда теперь?

Мимо спешили люди, вышедшие из автобуса. Он позавидовал им: идут себе — веселые, занятые разговорами или деловитые, сосредоточенные, у всех какая-то цель. А он слоняется как неприкаянный.

Проводив взглядом проехавший мотороллер, Алексей вздрогнул. На заднем сиденье — Оля Макунина. Машина Сченсновича. И за рулем — он сам, широкоплечий, в дубленке и мотоциклетных очках.