Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Бывая у бабушки, жившей с моим дядей-холостяком в двух кварталах от нас, копался в ее скрипучем диване с ящиком под сиденьем, где лежали стопками аккуратно подклеенные на уголках черной бумагой томики Вернера, Марлита и Салиаса, огромные книжищи переплетенного по годам «Вестника иностранной литературы», в котором можно было найти что угодно, начиная от жизнеописания Джакомо Казановы и кончая «Историей сардинского бандита Джиованни Толу, рассказанной им самим».

До сих пор удивляюсь, как не потерялся я в этом необъятном книжном море, как не засосали меня, не извратили вкуса к хорошему чтению случайные книжки, которые я выклянчивал на день-два у знакомых и одноклассников, когда домашняя библиотека иссякла и мать уже не могла так дотошно меня контролировать.

Сердцещипательные детективы Уоллеса, затрепанные, зачитанные до дыр выпуски «Пещеры Лейхтвейса», Чарская, Уильям Локк, Водхауз — чего только я не читал!

Вечерами у меня отбирали книжку, но, дождавшись, когда все улягутся, я накрывался с головой одеялом и, посвечивая себе карманным фонариком, поглощал страницу за страницей.

Несравненное, окрыляющее, сомнамбулическое состояние овладевало мной!

Исчезал фон, улетучивался обыденный мир вещей и явлений, я переставал быть самим собой, переселялся в других, разных, непохожих, — и кипели страсти, шла борьба, ключом била жизнь!..

Однажды в восьмом классе, уже в Севастополе, куда мы перебрались в связи с пошатнувшимся здоровьем матери, наша классная руководительница объявила, что, во избежание лишней болтовни на уроках, посадит нас с девочками.

— Выбирайте сами, кто с кем, — улыбаясь сказала она. — Но поскорее: у нас еще много дел на сегодня.

Мы, конечно, громко возмутились, девчата приняли неприступный вид, мальчишки — деланно безразличный, но в глубине души все были довольны таким оборотом.

Захлопали крышки парт, поднялись шум и веселая неразбериха.

Я сел на третью парту, к окну, оставив свободным место рядом с собой, и отвернулся, как будто происходящее меня не касалось, а сам напряженно «телепатил», чтобы ко мне подсела именно о н а, Галя Яхно, недавно появившаяся в нашем классе, высокая, крупная девочка с кудрявыми черными волосами до плеч и матово-белой кожей лица.

Или помогла «черная магия», или она просто замешкалась и села куда придется, но желание мое исполнилось.

Наверное, это и было тем, что в романах называют первой любовью.

— Ты не против? — спросила Галя, садясь.

— Пожалуйста, — как можно спокойнее ответил я шепотом. Внутри у меня все пело, и я боялся, что она услышит, если заговорю громко.

Она деловито устраивалась — расстегнула небольшой кожаный портфельчик, достала учебник, тетрадь с розовой ленточкой, к которой одним концом была приклеена промокашка, наливную ручку, редкость по тем временам. Из портфеля торчали уголок оранжевой шелковой косынки и румяный бок яблока.

Меня моментально умилили все эти вещи: они принадлежали ей и показались мне такими же славными, уютными, как их хозяйка, как движения ее маленьких белых рук с проворными гладкими пальцами, как ее волосы, пахнущие розовым мылом и солнцем, — они пролетали в сантиметре от моей щеки, когда Галя резко оборачивалась, чтобы ответить на шутки подруг и колкости ребят, завидовавших мне, потому что Яхно, по общему признанию, была самой яркой девушкой в классе.

На всю жизнь сохранил я щемящее, светлое воспоминание о том последнем предвоенном годе, хотя в журнале, напротив моей фамилии, стали появляться четверки и даже тройки, заставившие поволноваться отца и мать. Галя тоже не блистала в ученье: мы настолько были увлечены друг другом, что не замечали ничего вокруг.

Шептались на уроках, обменивались записками, нацарапанными на клочках бумаги, выдранных из тетрадей, причем поводы для такой переписки бывали самыми пустячными, но казавшимися нам важными и значительными: за каждым словом нам обоим чудился скрытый подтекст. Во время игр, затевавшихся перед занятиями в школьном дворе, она выбирала меня, я отвечал ей тем же; на большой перемене в буфете мы сидели рядом и уже не обращали внимания на поддразниванья и подковырки, а когда старая учительница географии однажды сказала о Гале: «Твоя барышня…», я напыжился от гордости.

Как-то на анатомии я завладел ее рукой.

— Ты чего? — спросила она.

— Давай погадаю.

— Как?

— По руке. Вот видишь — это линия жизни… она у тебя длинная. Сто лет будешь жить.

Мы сидели, склонившись над партой, боковым зрением я видел золотившийся в солнечном луче пушок на ее верхней губе и мягкий изгиб подбородка, наши головы соприкасались, и мне хотелось говорить хорошие слова о ней самой, вертевшиеся у меня на языке, а я вместо этого продолжал нести какую-то ерунду о линиях на ее ладони.

— Откуда ты все это знаешь?

— У бабушки есть книжка о хиромантии. Чепуха, конечно, но забавно.

Она подняла на меня свои большие черные глаза.

— А есть линия… любви?

У меня заколотилось сердце.

— Есть. Вот она.

— И о чем она тебе говорит?

Я покраснел. Слово «любовь» произносил до сих пор только мысленно, знал, что выговорить его вслух у меня не хватит решимости, и забормотал несуразицу, путаясь и проклиная себя за то, что упускаю возможность, которая сама просилась в руки, — сказать ей, наконец, как она мне нравится, как мечтаю я видеться с ней не только в школе, у всех на глазах, а ходить вдвоем в кино, готовить вместе уроки, бродить по Приморскому бульвару среди маслин и акаций.

— Не… не знаю…

Она вздохнула и отвернулась.

Через неделю я увидел Галю Яхно вечером у входа в театр с молоденьким щеголеватым курсантом морского училища.

Все кончилось.

Кого я обвинял?

Себя. Свой идиотский характер.

Галя и думать забыла, а я долго еще смаковал обиду, упивался мучительными воспоминаниями, хотя вспоминать, в сущности, было нечего, и окончательно разуверился в том, что моя скучная, серенькая особа вообще может кого-нибудь заинтересовать.

Впрочем, первое разочарование это не шло ни в какое сравнение с той болезненной, долго не заживающей раной, которую, сама того не ведая, нанесла мне хорошенькая говорливая медсестра Зиночка в полтавском полевом госпитале, куда я попал с простреленной ногой в декабре сорок третьего.

Мне было тогда девятнадцать. Позади — пехотное училище, откуда нас выпустили сержантами, гораздо раньше срока, потому что где-то наперли немцы и фронт нуждался в пополнении, — и три недели боев в минометной роте за украинскую деревню с двойным названием. Второе слово, кажется, «гай», а первое я забыл.

О фронтовых впечатлениях сейчас не буду: когда-нибудь дойдет черед и до них.

История с Зиночкой давно подернулась туманом лет, и думать о ней я могу со снисходительной улыбкой, на которую дают мне право возраст и жизненный опыт, но тогда мне было не до смеха.