Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Он видел их одних — Алексея и Марико, — хотя вынужден был оказывать внешние знаки внимания оставшейся без призора Тине. Ее, видно, вполне удовлетворяло Петино общество — она напропалую кокетничала и, танцуя с ним, вертела худеньким задиком гораздо больше, чем того требовали обстоятельства.

Изредка появлялась Тося, садилась на диван и жевала цукаты, с интересом глазея, как молодежь танцует. На мокрых губах ее белели песчинки сахара. Марико удивило томное мечтательное выражение на лице Тоси.

— По-моему, она чуточку опьянела, — шепнула она Алексею, показав кивком головы на диван.

— Зачем она вам? Мама твоя, кажется, не работает?

— Нет, — улыбка Марико погасла. — Вообще мы живем как-то не так…

Часа в два ночи, воспользовавшись тем, что Алексей вышел в коридор — позвонить домой, — Петя бесцеремонно бросил Тину посреди комнаты и подошел к Марико.

— Не надо бы тебе больше пить, — рассеянно сказала она.

— Благодарим за заботу, — Влахов шутовски поклонился.

— Не стоит.

— Ты что же, решила совсем не обращать на меня внимания?

— Ничего я не решила. Оставим это, Петя.

— Не оставим, — он упрямо мотнул головой. — Не оставим. Как прикажешь понимать? Полная отставка, да?

— Не нравится мне твой тон.

— Перебьешься. Не в тоне дело. Да или нет?

— Ты много себе позволяешь!

— Не больше, чем другие, — Петя проглотил подступивший к горлу комок. — Одно слово от тебя требуется — да или нет?

— Ты мне надоел. И ты пьян. Отойди!

— Хорошо же, — с угрозой сказал он. — Я отойду… совсем отойду!

— Вольному — воля…

Алексей потушил в передней свет и, входя в гостиную, столкнулся с Петей, проводил его недоуменным взглядом: ему показалось, что глаза Влахова полны слез.

В темноте коридора Пете стало мучительно жаль себя. Вслед ему неслись насмешливые, дразнящие звуки музыки. Ничего не произошло. Никто, наверное, кроме этой пигалицы Тинки, не обратит внимания, что его нет. Никому он не нужен.

Странно — в острой жалости, цепко впившейся в него когтистой хваткой, была не только боль, но и горькое удовлетворение: ну и пусть, ну и ладно, чем хуже, тем лучше!

Он коротко по-детски всхлипнул и, размазывая ладонью непрошеные слезы, не отдавая себе отчета, куда идет, — в этой квартире пропасть входов и выходов, — толкнул первую попавшуюся дверь.

До него не сразу дошло, что он ошибся и находится не на лестничной площадке, а где-то еще, в совсем незнакомом месте.

В окно неосвещенной комнаты сквозь занавеси пробивался холодный свет ущербной луны, наполовину задернутой тучами. У стены, в неясном сумраке, — широченная плоская кровать.

— Ты чего, дурачок? — услышал он голос Тоси и различил перед собой ее силуэт в белом. Она собиралась ложиться. — Да ты никак плачешь? — шершавая, сухая, как скорлупа грецкого ореха, рука ее погладила его по щеке. Далеким, забытым воспоминанием повеяло на него от этой неуклюжей ласки.

Петя всхлипнул громче и уткнулся лицом во что-то теплое, живое, обволакивающее…

От Тоси пахло вином и дешевым одеколоном.

— Ну, что? Ну, что? Обидели тебя? — сказала она с коротким смешком, прижимая его к себе.

Он почувствовал под рубашкой ее крепкие круглые ноги, и ему стало жарко.

— Тонкослезый какой, — сказала она, отстраняясь… И потянулась к двери: — Еще кто ткнется…

В замке щелкнул ключ.

Евгения Филипповна не спала, когда он вернулся. Лицо ее было бледно, веки покраснели.

— Где ты пропал? Я поднималась, сказали — пошел домой.

Петя молча достал из кармана пиджака скомканный галстук, удивленно посмотрел на него, точно не понимая, как он туда попал, и швырнул на спинку стула, стоявшего у окна. Сел спиной к бабушке, облокотившись на подоконник.

На улице посветлело, приближался рассвет. Пошел частый мелкий снег.

— Нигде я не был…

— Петенька… — Евгения Филипповна подошла к нему, тронула за плечо. — Бедный ты мой… сиротка…

— Что еще?

Она сморкалась в огромный самодельный платок.

— Иван Никанорыч-то… умер. Приходили от него. Господи, страшно-то как — в самый Новый год…

Он сначала не понял, повернулся, глядя на нее пустыми глазами.

— Как… умер?

Что-то вдруг оборвалось в нем, последняя слабая ниточка, которая еще помогала держать себя в руках, и он беззвучно тяжело зарыдал.

Бабушка терла глаза платком и расстроенным голосом причитала:

— Ну, что ж теперь делать-то, что ж теперь делать?..

У всякого возраста свои привилегии, свои сложности и заботы. Но, к великому нашему огорчению, все мы, достигая любой из главных ступеней жизни и собираясь на нее подняться, редко делаем это, не покачнувшись, принимая новую роль, уготованную нам природой, во всеоружии з н а н и я. Опыт приходит задним числом вместе с ушибами и синяками, полученными по дороге, как плата за досадное опоздание, как зарубки для памяти.

Спустя годы оборачиваемся назад, удивляемся собственной былой беспомощности и сожалеем, что ничего нельзя повторить, невозможно начать сначала.

В молодости, уже обзаведясь семьей, я часто мечтал о том времени, когда дети вырастут, станут все понимать, и вот наконец пригодятся «зарубки», — будет мне с моими отпрысками легко и просто.

Не тут-то было.

Снова — нехоженая тропа, опять — задачки со множеством неизвестных, а в ответ не заглянешь. Новое качество — отец почти взрослого сына, — по крайней мере, меня застало врасплох. Женщины острее отзываются на такие вещи: Ирина первая заметила перемену, происшедшую с Алексеем.

Однако достанется и на мою долю: судя по всему, впереди еще немало сюрпризов. Сейчас ему по вечерам названивает эта разбитная хохотушка Марико. Он стесняется нас с Ириной, если мы дома, но сломя голову бежит на звонок, а мы, обескураженные его непостоянством, не знаем, как относиться к изменившейся обстановке.

Может быть, нужно учить молодежь любви?..

Это потруднее, чем математика и литература.

Даже наверное — нужно. Жаль, никто точно не знает — как.

В одном я убежден: нет ничего вреднее и опаснее ханжества, подслащенной конфетной моральки, когда наружная благопристойность становится самоцелью.

И как много еще воинствующих моралистов, насквозь пропахших нафталином, но воображающих себя рыцарями высокой нравственности!

Нет, не пристало нам сюсюкать и прибегать к позлащенным оберткам, любовь в них не нуждается. В новом, свободном от предрассудков обществе, которое мы взялись построить, она должна быть достойной его. И незачем отделять начало телесное, пряча его под фиговым листком, ненадежным прикрытием, которое в конце концов сдует ветром юного любопытства, усиленного запретом и умолчанием.