Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

А может, он судит предвзято? Ведь у него был только тот единственный опыт, который был. И он не хотел другого.

Засматривался ли на других женщин? Бывало. На пляже он иногда говорил Ирине: «Посмотри, какая фигурка! Просто — классическая!» И они вдвоем обсуждали его находку, жена не хмурилась, хотя и шутила: «Неужто моя хуже?» — «Я женился не на фигуре, — отвечал он. — Но ты у меня тоже ничего: все как следует!»

Он немало гордился тем, что в сорок пять она на удивление хорошо сохранилась, по-прежнему тоненькая, легкая на ногу и живая, могла выдержать сравнение с тридцатилетними, несмотря на болезнь, которую перенесла в молодости.

Тяжко, сумрачно или светло и счастливо живется женщине, — узнать нетрудно, ответ лежит на поверхности — в ее походке, жестах, лице, во всем облике. Пьяница муж, безденежье или ревность, несчастье в семье, болезнь, неудачные дети — и она никнет, как трава под ветром.

Но попробуйте обогреть женщину хоть малым теплом, заставить ее поверить, что она кому-то нужна и кто-то без нее не может, как тут же, на глазах, происходит чудесное превращение, на которое неспособен мужчина.

За годы Ларионовы научились без слов понимать друг друга; если что-то было не высказано, Ирина угадывала это даже скорее, чем он, при всей его хваленой мужской проницательности. Гораздо раньше замечала она и неуловимые для него на первых порах перемены, происходящие с детьми, которые росли и менялись, как растут и меняются все дети в мире.

Отпуск в этом году они, как всегда, взяли вместе, и Евгений Константинович в последний свой рабочий день вернулся домой под вечер из облсовпрофа, куда ходил разузнать насчет путевок.

— Ничего не вышло, — сказал он с порога. — Придется нам с тобой ехать дикарями.

Ирина Анатольевна как-то странно на него посмотрела.

— Что?

— Ты действительно хочешь ехать?

— А как же? В чем дело? Ты чего-то недоговариваешь…

— Пойдем на кухню.

— Где дети? — спросил он, садясь на табурет.

— Таня — на балконе, читает. Алеша — не знаю где. Ни записки не оставил, ни Танюшке ничего не сказал. С десяти часов его нет.

— В университете ему делать нечего, — рассеянно сказал Евгений Константинович. — Надо бы поговорить. Совсем дома не сидит…

— Вот-вот. Потому мне и не хочется никуда.

— Полно. Взрослый парень.

— Именно поэтому.

— Что ты хочешь сказать?

— Пока не знаю. Но, Женя, я что-то чувствую. Марико так изменилась, похорошела…

Он все еще не понимал, глядя на нее во все глаза. Лицо у нее было обеспокоенное.

— Постой, неужели ты думаешь?.. — он потер ладонью лоб, испугавшись своей догадки.

— Я не могу утверждать наверное, но…

— Да если что-нибудь, я с него шкуру спущу!

— Ничего ты не спустишь. И сам это прекрасно знаешь. Конечно, может, я зря паникую… но лучше нам остаться.

Он встал, подошел к открытому окну, достал сигарету.

— Только ради бога не волнуйся, — сказала она, потрепав его густую для пятидесятилетнего мужчины кудрявую шевелюру.

— Хорошенькое дело, — пробурчал он, пуская дым в окно. — Вот будет сюрприз, если ты окажешься права…

Он уже почти верил, что она не ошибается, и, представив себе последствия, уготованные ему шалопаем сыном, с трудом пытался утихомирить волну раздражения, накатившую так же внезапно, как бывало с ним два или три раза в минувшем году.

— Успокойся, — продолжая трепать его волосы, сказала Ирина Анатольевна. — Возможно, я делаю из мухи слона. Пойди переоденься, и будем ужинать.

— Черт… а ведь правда. Целых два года они — ни шагу друг без друга… Алексей дневник стал прятать. Раньше бросал где попало.

— Иди. Я разогрею еду.

По дороге в спальню он заглянул на балкон. Танька лежала на стареньком стеганом одеяле и грызла печенье.

— Здравствуй, па, — сказала она, лениво потянувшись.

— Валяешься, усталое поколение? — спросил он, улыбаясь. Танька всегда действовала на него умиротворяюще.

Она надула губы.

— Нечего обзываться! Так и бывает, когда родители чересчур деятельные. Вкалывают всю жизнь, а второе поколение сразу рождается усталым. Износившиеся гены!

— Ах ты, паршивка! — вырвалось у него. — Я вот скажу матери, какие ты комплименты тут нам раздаешь! И опять словечки: «Вкалывают»!

— Слова-идиоты.

— Слова-паразиты.

— Нет, идиоты.

Он присел ка порожек и хлопнул ее по голой ступне.

— Бесстыдница. В восьмой класс перешла, а так разговариваешь со старым отцом.

— Вовсе ты не старый, — возразила она, садясь и натягивая платье себе на колени.

— Что читаешь?

— «Финансиста».

— Интересно?

— Не очень, — покрутила она головой. — Биржи, акции, спекуляции… Дай мне что-нибудь другое.

— В каком духе?

Она помялась.

— Все равно. Лишь бы не про войну.

— Про любовь?

— Ага.

— Возьми «Вешние воды» Тургенева. В большом шкафу, на третьей полке справа…

— А какой том?

— Восьмой. И пошли ужинать.

Разговор с Танькой немного успокоил его. Он всегда был уверен, что кто-кто, а дочь не преподнесет ему никаких сюрпризов, несмотря на свой неугомонный нрав. Открытая, импульсивная, душа — нараспашку: если и захочет скрыть от родителей нехитрые девчачьи секреты, дольше одного дня не выдержит, непременно разболтает.

Зато Алексей, праведный, уравновешенный мальчик, чуть ли не с пеленок ставил его в тупик: маленький внутренний мирок его был неприступен, туда не так-то легко было проникнуть. Сын настолько точно повторял характер отца, что тому не раз приходилось туго: лучше иметь дело с десятком незнакомых людей, чем вести долгую, незаметную для непосвященных борьбу с самим собой.

Было уже около девяти, когда Ирина Анатольевна, часто выходившая на балкон, будто просто так, хотя Ларионов прекрасно знал, что она волнуется и высматривает Алексея, жестом позвала его:

— Вон они.

В синеватом свете фонарей Евгений Константинович увидел на той стороне улицы под деревом обнявшуюся парочку. И узнал желтую безрукавку Алексея.

— Ну, и что? — сказал он сердито. — Уйдем отсюда.

— Ты становишься похожим на квартиранта. И поесть домой не являешься, — сухо заметил Евгений Константинович, открывая дверь сыну. Он злился сейчас на себя за то, что специально зажег свет в коридоре — чтобы увидеть лицо Алексея.

Какого черта, в самом деле! Недоставало, чтобы он уподобился тем закоренелым мещанам, которые судят о детях не иначе как в меру собственной испорченности и превращаются из родителей в жалких соглядатаев!

— Мы на речке были. С Машей. Целый день. Каникулы ведь, папа, — с удивлением посмотрел на отца Алексей.

— И все же не следует забывать, что у тебя есть дом, — несколько обезоруженный бесхитростностью ответа, проворчал Ларионов, уже зная, что никакого разговора, к которому он было приготовился, сегодня не будет. Он теперь не представлял себе, как начать, и вообще потерялся — как ко всему этому относиться? Легко говорить и советовать, когда речь идет о чужих детях. Тут все ясно, как дважды два, и можно считать себя человеком передовых взглядов, а не «консервой», как выражаются теперь молодые. А поди-ка попробуй управиться со своими родными детьми, сохрани логику, присутствие духа и широту взглядов!