Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Да, но я его помню…

— Сегодня ты должна быть веселой. Не надо грустных мыслей, — завладевая ее рукой, сказал он и лег на спину. — Бери пример с меня.

— Ты сегодня доволен мной?

— Да, — торжественно произнес он. — Ты — молодчина. Столько щедрот мне и не снилось. Как будто вкусил манны небесной, которой однажды по милости Моисея перепало голодным евреям в Синайской пустыне.

— Герман, как ты собираешься жить дальше?

— Что за вопрос?

— Не станешь же ты целый век учить мальчишек плавать? Ведь ты способный, по-моему, даже талантливый…

— Благодарю вас, вы очень любезны, — полушутя-полусерьезно отозвался он, и улыбка на его губах исчезла. — А зачем мне что-то еще? Быть первым, единственным в своем роде я не сумел, ты знаешь… — Герман закрыл глаза и, выпустив ее пальцы, говорил как-то через силу поскучневшим бесцветным голосом: — Презренного металла я могу заработать сколько угодно…

— Не в нем дело.

— Разумеется… Я хотел… — он сел и замолчал, уйдя в себя.

— Что?

— А?

— Чего ты хотел?

— Я хотел в юности, чтобы имя мое не забылось, чтобы с ним было связано что-нибудь необычное, исключительное… — Он криво усмехнулся. — Смешно… как отпечатываются иногда в истории человеческие имена… даже имена тех, кто ничего особенного не сделал: маркиз Поза, к примеру… генералы Силуэт и Галифе… граф Поста. Один был богатым бездельником, фатоватым щеголем и имел царственную осанку, другой придумал штаны, третий запряг лошадей в карету и отправил письма в другой город. И о них помнят…

— По-моему, твой пример неудачен. Слава, если ты ее имеешь в виду, бывает разная…

— Ты — о Герострате?

— И о нем.

— Мы с тобой как-то говорили о стереотипе… В сущности, это разговор о роли сдерживающих начал. Их много в разные времена у разных народов: церковь, закон, сила, страх. Они, конечно, не стоят в одном ряду, но следует, пожалуй, выделить…

— Что же? — спросила Оля, и по ее лицу пробежала тень недовольства. Ей не нравился он именно вот в такие минуты, когда пускался в софизмы о скрытых мотивах людского поведения: что-то в его речах пугало ее и ей начинало казаться, что перед ней человек, который способен на все — и на хорошее, и на плохое…

— Сознание, что содеянное будет увидено, услышано, а значит, наказуемо и осуждаемо, — тотчас ответил он. — И наоборот — уверенность в безнаказанности. От этого все и зависит.

— Но истинно честный человек и наедине с собой честен!

— Есть другая сторона, — будто не слыша ее, продолжал Герман, — неотступное следование установленным нормам и правилам — признак известной ограниченности. Бывает же, когда ложь становится благом, высшей справедливостью, когда даже убийство праведно, когда добродетель оборачивается пороком и порок — добродетелью. А человек… ну, скажем, чересчур прямолинейный, никогда не преступит условности…

— Смотря что считать условностью, — перебила Оля. — И потом… я не хочу, Герман. Перестань. Не выношу этих твоих… мудрствований.

Он покорно замолчал, задержав взгляд на ее ногах, когда она вставала.

— Пойдем, куда-нибудь, — сказала Оля, отряхивая платье. — Нам еще не пора ехать?

— Нет, времени — вагон и маленькая тележка, — успокоил он ее. — Я поведу тебя к леднику…

Не так уж трудно было понять — все усилия Сченсновича во второй половине дня сводились к тому, чтобы застрять в ущелье подольше.

Он стряхнул с себя внезапную мизантропию, опять шутил, старательно избегая острых углов и слишком крутых поворотов, чем окончательно усыпил Олину бдительность, если так можно истолковать врожденную настороженность девушки, оказавшейся вдали от дома наедине с человеком, который ей дорог.

Не зная пути, не имея понятия, как обманчивы в горах расстояния, Оля легко попалась: на автобус они опоздали. Это был последний рейс. Однако, если бы Германа обвинили в том, что он расставлял свои тенета с заранее обдуманным намерением, он бы искренне оскорбился. Он чувствовал себя влюбленным, как никогда, готов был выполнить любое, самое безрассудное ее желание, и проявил завидную энергию, пытаясь найти возможность уехать: останавливал легковушки с запоздавшими самодеятельными туристами, просил, требовал, сулил деньги (владельцы нескольких машин расположились здесь на ночь), но безуспешно.

Это было так похоже на Германа. Но Оля подвоха не заподозрила.

— Как же теперь?.. — чуть не плача, спросила она.

— Не вешай носа! — бодро ответил Сченснович. — Что-нибудь придумаем. Недалеко отсюда — гостиница, там есть телефон. Позвонишь маме, чтобы не беспокоилась, и заночуем. Придется сказать ей правду относительно твоего местопребывания. А утром с первым рейсом…

— Ты соображаешь, что говоришь? — пришла в ужас Оля. — Меня же дома со свету сживут! Я… я не знаю, что будет!..

— Ничего не будет. В конце концов — ты взрослый человек. Скажешь правду. Не поверят — бог им судья.

Она расплакалась. Стемнело моментально, поляна обезлюдела, и слез ее никто не мог видеть.

В «Итколе» им повезло. Пока Оля пробовала дозвониться до Нальчика, Герман уже заполучил ключи от двух номеров и, позвякивая ими, подошел к ней.

— Ты в рубашке родилась: в такое время здесь переполнено. А сейчас группа ушла на перевал — и освободились места. Ну, что там?..

— «Абонент не отвечает»… Не понимаю, в чем дело. Если мамы нет, так тетя всегда бывает. Может, сидит внизу, на своей скамейке?..

— Еще успеем позвонить. Пошли, осмотрим наши владения…

Герман был несколько возбужден, излишне суетлив, и она приписала это его желанию приободрить ее, утешить, заставить отвлечься и не думать о неприятностях, которые, конечно, последуют завтра, едва она переступит порог своей квартиры.

Ужинать в баре Оля не захотела и, пока Сченснович бегал вниз, в ресторанный буфет, за провизией, стояла на балконе, вглядываясь в фиолетовый сумрак, разлитый в котловине ущелья, как разведенные водой чернила.

Темные руки сосен бледно отливали наверху, на макушках, отраженным светом луны, не видной за горным кряжем, а нижние, затененные, можно было потрогать — они тянулись к балконной решетке, просовывались сквозь прутья, изгибались и ползли вдоль балкона. В глубине сосняка, обступившего гостиницу плотным строем, ветви путались в зыбкой магии светотеней, где угадывались странные уродливые образы, что-то сродни средневековым химерам, полулюдям-полузверям, и чем дольше смотреть, тем их становилось все больше…

— Не думай про обезьянку… — вспомнила она детское изречение и вздохнула.

В дверь постучали.

— Входи, — сказала она, зажигая свет.

Герман вывалил на стол свертки — колбасу, сыр, французские булки, которые кто-то из псевдопатриотических побуждений переименовал в «городские», и достал из кармана пиджака бутылку «Гамзы».