Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Водители попутных машин, на которых ей пришлось ехать, сначала пробовали заводить игривые дорожные разговоры, но очень скоро оставляли ее в покое: производила она, наверное, впечатление не совсем нормальной — упрямо сомкнутые губы, слепой взгляд, устремленный в одну точку.

И тогда, и сейчас она будто плыла по воздуху, совершенно одна, в медлительном беззвучном поезде, без толчков и стуков, без гудения паровоза и толкотни вагонов, в поезде, мимо окон которого, как в немом кино, плавно и безотносительно скользили кадры, потерявшие связь и логику, потому что не было поясняющих титров.

…Дымящаяся сигарета, приклеенная в уголке рта, руки на баранке, крепкие, твердые, с въевшейся в поры масляной грязью…

Кто это?.. Ах, да, — шофер…

…Желтое обморочное лицо Марии Ильиничны, открывшей ей двери, и ее визгливый задыхающийся возглас: «Господи! Наконец-то!»

…Кричащий рот матери — тоже немой: звук снят, стерт, скомкан…

…Мокрое полотенце. Театральный тюрбан, флагшток с вымпелом, наружная сигнализация, долженствующая изображать материнские волнения и страдания, которых на самом деле, пожалуй, и нет… И еще — запах валерьянки из комнаты тетки. Тетка лежит на своем продавленном скрипучем диване с валиками, накрытыми безвкусной вышивкой времен ее молодости, и шумно, демонстративно, так, чтобы было слышно им, сюда, выдыхает воздух. Это означает все, что хочешь, — и повышенное давление, и сердечную недостаточность, и высшую степень душевного расстройства.

Тут Оля ошибалась: была занята только собой. И если бы ее «поезд» хоть ненадолго спустился на землю, возвратив ей связи и смысл происходящего, она могла бы увидеть, что и эффектная материнская чалма из полотенца, и теткины придыхания за бросающейся в глаза наигранностью привычки скрывали сейчас действительное, а не притворное смятение, почти горе близких ей людей, больных тревогой и беспокойством.

Мать перепробовала все средства: грозилась выгнать ее из дому, порывалась идти в прокуратуру и требовать для дочери медицинского освидетельствования, плакала, уговаривала.

Оля не разжимала губ.

— Хорошо хоть отец не дожил…

Это она услыхала.

— Не надо об отце… Если бы он дожил, все было бы иначе…

— Что ты хочешь этим сказать? — мать подалась к ней. — Ты в чем-то обвиняешь меня?.. Оля, ради всего… скажи, что случилось, где ты пропадала целые сутки? Мы с Машей не спали ночь, бегали по городу… и в приемный покой, и в милицию…

— Оставьте меня, — вяло сказала Оля, вставая. — То, чего вы обе так боитесь, не произошло, не пугайтесь… Я та же, что была. И ни к чему ваш медицинский осмотр…

— Оля! Пожалей нас!

— Оставьте! Оставьте! Не сейчас, завтра, потом, не трогайте меня… — Она ушла на балкон и закрыла за собой дверь.

Ираида Ильинична заглянула к сестре.

— Ну, как ты, Маша?

— Плохо… Сердцебиение. Накапай мне валокордина… Что она?

— Молчит. Я думаю, может, ей нужно дать прийти в себя? У нее какое-то потрясение…

Ираида Ильинична села на диван и размотала полотенце.

— В чем я виновата? Ну, в чем?..

— Что за глупости? Кто тебя винит?

— Я сама. Наверное, я плохая мать…

…Тучи шли быстро и низко, казалось, еще немного, и они зацепятся за верхушки домов, за телевизионные антенны, торчавшие, как кладбищенские кресты, притянутые для прочности проволокой к трубам, конькам и дымоходам, зацепятся и заволокут дом, горы и ореховый сад свинцово-серым туманом.

Оля улеглась грудью на перила — ее не держали ноги.

«Еще один твой шаг — и я спрыгну вниз!» — крикнула она ему в тот вечер.

Было? Или привиделось?

Прошла ночь, наступило утро, изгнав кошмар, оставивший лишь неясную горечь, которая тотчас сотрется облегчением, — сны ведь могут и не сбываться…

…Нет! Было, было! И сколько бы ни прожила она еще, навсегда останется короткое, как приговор, «было!».

…Внизу, на груде песка, — пусто. Смеркалось, и детвору, возившуюся там все дни напролет, загнали домой. На нижних балконах, крахмально шелестя, сохло белье на капроновых и пеньковых веревках, протянутых между двух железных или деревянных штырей, прикрепленных к решеткам и выступавших вперед неуклюжими, разной длины торчками.

А если и правда прыгнуть? И ничего больше не будет — ни давящей боли в груди, ни постных мин матери и тетки, вообще ничего…

Ей стало еще жальче себя, и, принеся сладкую надрывную тоску, побежали неуправляемые мысли о смерти, примерно такие, как бывают у маленьких детей, кровно разобиженных взрослыми: «А вот я умру, все будут рыдать и запоздало поймут свою вину, и так им и надо!..»

В углу их балкона почти вровень с перилами стоял накрытый клеенкой фанерный шкафчик, заставленный кастрюлями, стеклянными банками из-под варенья и прочей хозяйственной дребеденью. Оля, сама не зная зачем, села на него, свесила ноги набок, продолжая смотреть вниз.

Сознание безопасности, которое до того сообщали ей упиравшиеся в грудь перила, ослабло, и она вдруг отчетливо, физически ощутимо представила себе, как падает сквозь пустоту, задевая веревки с бельем, впивавшиеся ей в тело.

Это было так обнаженно, дико, что она ужаснулась, судорожно дернулась, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, столик качнулся назад, Оля схватила рукой воздух, непроизвольно задрала ноги и, не удержав равновесия, полетела через перила…

Она уже не слышала звона посыпавшейся с полок посуды, хлопнувшей двери и душераздирающего крика Ираиды Ильиничны, — те стремительные секунды, что отделяли ее от земли, успели оставить в ней лишь разяще острое воспоминание о боли, вспыхнувшей вдруг сразу в нескольких местах ее тела, противоестественно изогнувшегося, как у тряпичной куклы, налетавшего то на бельевые прутья, то на края балконов…

Ее подобрали, разбитую, на песке, в ворохе веревок и окровавленного белья.

— Скорей, скорей! — торопил шофера врач «скорой помощи». — Мы еще можем ее спасти!

Третий год мы живем в новом доме. Говорят: «курятник на сто квартир», «коробка», в которой нельзя чихнуть, чтобы не услышал сосед.

А мне нравится.

Мне, человеку необщительному, скорее способному наблюдать и слушать, чем участвовать и говорить, а потому видящему, быть может, немного больше других, импонирует его бодрый коллективный ритм, недоступный подслеповатым турлучным домишкам старого Нальчика, обнесенным глухими заборами, где во дворах по натянутой проволоке носится, звеня цепью, беспородный пес, оглашая окрестность простуженным лаем.

Теперь, когда стройка отодвинулась почти к самым горам, туда, на места бывших пустырей, заросших летом яично-желтым донником, бледно-фиолетовыми, белыми с коричневинкой цветками клевера, стрекучей крапивой и лопухом, где нынче глинистая земля разворочена, изрыта котлованами, из которых не по дням, а по часам, как грибы после дождя, поднимаются кирпичные этажи, — теперь наш двор — это громадный прямоугольник, образованный девятью многоэтажными зданиями, довольно чистый, ухоженный, во всяком случае без следов строительного мусора. В центре его — четыре беседки с бетонированным основанием, каркасом, сваренным из двухдюймовых водопроводных труб, и шиферной кровлей. Девчонки всех возрастов рисуют тут классики, женщины сушат привезенную с огородов картошку, известная часть мужчин, тех, кого при всем желании не сочтешь домоседами, по вечерам, а в субботу и воскресенье едва ли не от темна до темна, — истово, азартно забивают козла «навылет», время от времени бегая в магазин, чтобы за рубль семнадцать раздавить бутылочку на троих.