Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Близкие есть? — быстро спросил врач. — Скорее! Кто поедет?

— Я, — выступила вперед Ирина. — Я медик. Ираида Ильинична! Пойдемте! — Она взяла отупевшую от криков и слез Макунину за талию и помогла ей сесть в машину. Марию Ильиничну увели в сердечном припадке.

— Женя, и ты приезжай! — сказала Ирина, перед тем как дверца захлопнулась.

«Рафик» взревел и помчался по улице, включив завывающую сирену.

— Петя! — окликнул я подвернувшегося под руку Влахова. — Найди мне такси! Быстро: одна нога здесь, другая там!

Он понимающе кивнул и, сорвавшись с места, побежал на дорогу.

Подошел Алексей. На нем не было лица: белый как стенка.

— Папа, может быть, собрать ребят?.. Если что надо будет?..

— Почему только ребят? — возразила Марико. Они, видимо, оба вертелись тут рядом, пока я бинтовал Олю. — Мы тоже пойдем…

— Стоп! — хлопнул себя по лбу ее отец. — Зачем такси? У меня же… Никак не привыкну… Одну минуту! — И, смешно поднимая ноги, теряя на каждом шагу шлепки без задников, полетел к своему гаражу.

— Да, разумеется, — ответил я Алексею. — Собери всех, кто может…

— Бедная девочка, — сказала Нонна Георгиевна. — Интересно, она нарочно это сделала или как?..

Нонна Георгиевна задала вопрос, который, наверное, вертелся на языке у многих, но спросить так, прямо, никто не решался, — было в нем что-то бестактное, неуместное. Марико поспешила сгладить неловкость:

— Что ты? Конечно, нечаянно. И разве это сейчас имеет значение?..

— Товарищи! Соседи! — позвала из открытого окна своей квартиры Петина бабушка. — У кого-нибудь есть валидол? Марии Ильиничне плохо!

— Кажется, у меня! Я сбегаю…

— Может, сходить в аптеку?

— Неотложку надо.

Люди побросали свои дела, никто не хотел оставаться в стороне: дом был н а ш и беда тоже н а ш а, общая.

Обе машины, Петино такси и «Москвич» Шалико Исидоровича, подкатили одновременно.

— Евгений Константинович, кто поедет?

— Мы…

— Я.

— И я… можно?

Меня слушались, ко мне обращались, как к оракулу; не сговариваясь, передали мне право решать и распоряжаться, к чему я не имел никакого таланта, но вот странно, в тот вечер даже не думал об этом. Я взял с собой моих прежних учеников, среди них были Зарият с Ритой Карежевой, Жора, Гриша и, кажется, еще кто-то. Мы втиснулись в машины и поехали в больницу: Олю должны были доставить в травматологию.

По дороге я вдруг представил себя на месте Ираиды Ильиничны. Так уж я сделан: вечно примеряюсь к чужой судьбе и успокаиваюсь только тогда, когда начинаю понимать, что она мне не впору.

Нет, ни с Алексеем, ни с Танькой ничего подобного случиться не может!

Стоп! Значит, я думаю, что Оля покушалась на самоубийство?!.

Да. Я так думал. И очень рад теперь, что ошибся.

Дежурная сестра в больнице не спросила, кто мы и откуда.

— Нужна кровь, — почему-то обратилась она сразу ко мне. — Ваша жена уже дала… но нужно еще.

Высокая, с квадратными плечами, могучей грудью и голенастыми бледными ногами без чулок, обутыми в здоровенные стоптанные больничные пантофли, с крупным мужеподобным лицом библейского типа, напоминающим Фаюмский портрет, она стояла перед нами решительная, не признающая колебаний и промедления, олицетворение всей здешней медицинской силы и власти.

— Ну? — и смахнула каплю пота с верхней губы, на которой красовались отчетливые черные усики.

— Мы все… — волнуясь, сказал Алексей. — Начинайте с меня…

— Нет уж, — отстранили его близнецы, выступая вперед, — он хлипкий. Берите нас. Не пожалеете: пудовыми гирями крестимся…

— Я — тоже, — сказал Влахов.

— Да мы же все…

Они заспорили.

— Цыц, — спокойно сказала сестра, приняв строгий вид, хотя глаза ее улыбались. — Надевайте халаты и — шагом марш за мной! Все. На осмотр.

У Оли было сотрясение мозга, рваная рана на шее — результат удара об острый угол балконной ограды — и открытый перелом обеих костей в голени с довольно большой потерей крови. Остальное — более или менее сильные ушибы и продольные ссадины на теле от ударов о провода и веревки, на которых висело белье. Именно они спасли ей жизнь, затормозив падение: она сорвала сушившиеся тряпки с трех балконов и упала вместе с ними на кучу песка.

…После операции пришла в сознание, открыла глаза, видимо, узнала мать, но тут же опустила веки.

— Покой, — сказал хирург Ираиде Ильиничне. — Покой и сон должны поставить ее на ноги. Потеря крови все-таки… хорошо, что ваши друзья так вовремя подоспели.

— Мои друзья? — недоуменно повторила Макунина.

— Да. Ирина Анатольевна Ларионова. Врач из роддома. Разве вы не знакомы? А я считал… И молодежь…

— Знакомы, знакомы… — Макунина в изнеможении села на стул и опустила голову. — Вы разрешите мне остаться здесь на ночь?

— Конечно, в приемной есть диван. Если что-нибудь… вам дадут знать. Но я надеюсь…

— Доктор, неужели она?.. — Ираида Ильинична умоляюще прижала руки к груди.

Хирург насупился, задержавшись с ответом.

— Я ведь не чудотворец… — Однако, увидев, как исказилось в страдальческой гримасе ее лицо, добавил: — Полно. Организм молодой, я думаю — справится… Внутренних повреждений, по-видимому, нет… Сделаем рентген… — И повернулся к сестре, молчаливо стоящей в дверях: — Дайте ей успокоительного…

— Угу, — басом сказала сестра и полезла в аптечку.

Около недели Олино состояние внушало тревогу, потом наступил кризис и дело пошло на поправку. Но медленно, с трудом, потому что настроение у нее было подавленное, она никого не хотела видеть.

После случая с Олей Макуниной я болезненно стал относиться к трагическим событиям, авариям и убийствам, особенно если жертвой несчастья или преступления становились молодые, едва начавшие жить.

Безвременная гибель противоестественна всегда, даже на войне, к ней нельзя привыкнуть, разве что притерпеться, как, впрочем, и бывает, к примеру, со служителями моргов, для которых прибытие очередного «жмурика» — так именуют они всех мертвецов без разбора — не более как неприятная, но все же работа.

Мысли о смерти посещали меня еще в раннем детстве. Разумеется, я не мог постигнуть вечной тайны полного, бесследного исчезновения — перехода в непостижимое небытие, откуда не бывает возврата, и, з н а я, находил единственную точку опоры, возможную в том моем возрасте, — э т о невообразимо далеко, туманно и пока не стоит ломать себе голову.

И я забывал, а потом снова и снова рассматривал свои руки, ноги, пальцы на них, свое лицо и кудрявые непослушные вихры в зеркале, так совершенно, удивительно целесообразно устроенные, и меня обступал со всех сторон, забирался вовнутрь холодный прилипчивый страх: неужели придет час, и все, что я вижу, чувствую, осязаю, все, чем владею, — исчезнет, как пропадают расходящиеся на воде круги от брошенного в нее камня?..