Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

В то утро дождь, полосовавший целую неделю подряд, наконец прекратился, вылезло усталое солнце, заблестев на белолистках и ясенях, еще обрызганных дождевою росой.

У меня как на грех сзади, на шее, два дня назад выскочил огромный нарыв. Шею дергало, жгло огнем: я, конечно, и мысли не держал, что с такой распухшей шеей можно водрузить на себя неуклюжую двуногу, верхушка которой, так называемый вертлюг, упиралась как раз в шейные позвонки.

Попович передал нам приказ комдива — это называлось поставить задачу: минометы на вьюки — и к краю леса, в уже готовые окопчики, где мы должны были отсидеться до сумерек, а потом броском преодолеть «мертвую зону», перепахиваемую немецкими снарядами, и, добравшись до прибрежных зарослей, форсировать Днепр на понтонах.

До опушки было недалеко. Я не стал затевать разговора о своей болячке, мешавшей мне взвалить двуногу на спину, а просто взял ее под мышку и, дотащив до места, прислонил к песчаной стенке небольшого окопа неполного профиля, где мы поместились вдвоем с Иваном, подносчиком нашей батареи. Усевшись на дно окопа, я тотчас нее заснул. Иван, по-моему, тоже.

Разбудил меня страшный грохот, топот ног и песок, посыпавшийся мне на лицо и за шиворот.

Первое, что я увидел, открыв глаза, было откинувшееся навзничь, залитое кровью тело Ивана. Начиная со лба, где из зиявшей раны лилась кровь и виднелось что-то желтовато-белое, жуткое и студенистое, он весь — грудь, живот — был иссечен осколками.

Я вскочил, преодолевая противную колотившую меня дрожь; и бросился к нему. В этот момент в окоп тяжело спрыгнул Худяков.

— За ноги, за ноги держи, — не суетясь, приказал он. — Сейчас мы его вытащим…

Ивана положили на бруствер.

— А-а-а, — издал он слабый бессознательный стон.

— Ваня! Ваня, ты жив?..

— А-а-а…

Его наскоро перевязали и на подводе отвезли в санроту. Привезли уже мертвого.

— Снаряд угодил в ветку над вами, — сказал потом Худяков, окая еще сильней, чем обычно. — Ты, Ларионов, счастливчик, значит… Все — на его сторону вдарило…

Я ничего не ответил, отстегнул от бедра лопатку и стал углублять окоп, с остервенением выбрасывая землю на бруствер. Мускулы мои, все мое тело и руки жаждали дела, неважно какого — лишь бы не сидеть без движения на теплом сыроватом песке.

И когда что-то там изменилось в планах командования и засветло был дан приказ: «Минометы — на вьюки!», я, не обращая внимания на дергающую жаром, раздувшуюся шею, свирепо зашвырнул двуногу на спину и помчался со взводом короткими перебежками через голое, как стол, поле.

Обстрел усилился, и я, мокрый, как мышь, с размаху плюхался в полынь, чувствуя на зубах хрустящий песок, снова бежал, азартный, неустрашимый, которому сам черт не брат, — почти не слыша воя и скрежета мин и снарядов, разрывавшихся со всех сторон, не слыша зуда осколков, забыв о своем нарыве.

Только когда мы, обессиленные, жадно ловя воздух открытыми ртами, повалились в небольшую ложбинку на берегу Днепра, заросшую по краям осокой и березовым подлеском, я вспомнил о шее. Странно — боли и жжения не было. Шею залепило чем-то, и, когда я поворачивал голову, покалывали прилипшие волоски.

Сообразив наконец, что произошло, я подполз к воде, с опаской всматриваясь в чужой берег, и смыл с затылка все, что осталось от треклятой болячки. Больше и не вспоминал о ней: засохло, как на собаке.

Первое свое крещение я получил дня через три, на том берегу Днепра, представлявшем собой плоское безлесное пространство с песчаными дюнами, кое-где поросшими чахлым кустарником. За дюнами, на склонах холма, лежало большое украинское село Зеленый Гай. Вот, всплыло наконец название полностью.

Немцы, очевидно, решили удержать деревню любой ценой: попытки Бошляка взять ее наталкивались на упорнейшее сопротивление.

Бой шел уже несколько часов подряд. К стволам минометов нельзя было прикоснуться, так они раскалились, а ротный, сидя на связи, все требовал «огоньку».

В полдень связь внезапно оборвалась. Дюны заволокло пылью и дымом от горевших танков, в горле першило, песок скрипел на зубах, а фрицы продолжали гвоздить почем зря изо всего, что у них было. В шахматном порядке ложились мины шестиствольных минометов, которые наши солдаты окрестили «скрипками» за надрывный ноющий звук, сопровождающий залпы; с утробным хлюпаньем пролетали снаряды крупного калибра, разрываясь то сзади, то впереди с раздирающим уши грохотом. А где-то там, за густой завесой песка и гари, надсаживались наши «максимы» и автоматы.

Попович, потный, с потеками грязи на щеках, спрыгнул в окоп.

— Двое — со мной! В разведку! Пехоту рассекли в центре, гады! Связи с КП батальона нет, и дьявол его знает, что там творится! Кто пойдет? Есть добровольцы?

— Я, — сказал Худяков.

— Нет, ты — за меня во взводе!

Помню, отец меня учил в детстве не быть выскочкой и никогда не высовываться. «Если учитель спрашивает, — говорил он, — не торопись поднимать руку. Вот когда никто знать не будет, тогда и отвечай…»

Отец мог не наставлять меня: лезть вперед было не в моей натуре. Так я, наверно, поступил бы и теперь, но вдруг увидел задержавшиеся на мне глаза Поповича и понял, что он отлично помнит меня. Не знаю, почему я решил, но я знал это твердо. И в ту же секунду сообразил, что моя скромность, застенчивость, ложный стыд, опасения показаться «якалкой» — никому з д е с ь не нужны и могут быть истолкованы только как слабость и трусость.

— Я пойду, — сказал я и совсем уже ни к чему добавил: — Если возьмете…

Попович ухмыльнулся.

— Давай, Ларионов. Вторым — Бочкарев. Скатки не брать.

— Есть! — попытался подскочить Семен, но Худяков дернул его за ногу, и тот хлопнулся на пятую точку возле ящика с минами.

— Не выставляй голову, дурак, — наставительно сказал Худяков. — Может, еще козырнешь?

Мы выкатились из окопа и помчались вдоль змеившегося по земле провода связи с интервалами метров в десять, поминутно падая и распластываясь на песке, когда рядом ухали взрывы.

В полукилометре от нашей батареи провод исчез. На месте обрыва песок был взбаламучен огненным смерчем, обгорелые кусты топорщились корнями кверху, среди полузасыпанных траншей валялось несколько обезображенных, изуродованных осколками трупов наших пехотинцев.

— Да-а… — протянул Попович. — Это они петээровцев размолотили. Вот ствол от ружья… покорежило, как шпильку. Надо нам искать КП.

Мы ползли, бежали, просто шли, спотыкаясь и падая, от одного песчаного холмика к другому, взмокшие, грязные, потеряв представление о времени.

До сих пор не понимаю, для чего Шурка пошел в разведку сам — он ведь мог послать кого угодно, — скорее всего его неуемная, азартная натура постоянно требовала активных действий, в чем я имел немало случаев убедиться позднее.