Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Я лежал без мыслей, весь пронизанный добрым, щемящим чувством приближающейся утраты. Вот-вот спадет, исчезнет половодье теплых осенних красок, затянется тучами солнце, грянет холодный остуженный ветер — и… прости-прощай!.. А пока еще все это живо и обволакивает меня, как пушистый ласковый кокон, сотканный, может быть, из тех шелковых паутинок, что заполнили собою весь лес…

Командовал нашим взводом не кто иной, как младший лейтенант Шурка Попович, тот самый мой растяпинский злыдень, который вместе с Витькой Клименко и Жоркой Могилевским когда-то, в незапамятные времена, отхлестал меня лозиной на заливных лугах. Он не узнавал во мне бывшего однокашника или, может, не захотел узнать, — это еще предстояло выяснить. Сам я в дружбу не навязывался и тоже хранил молчание.

Попович изменился мало: такой же крепконогий коротышка с толстыми икрами (мне даже показалось — он не вырос с тех пор), с мальчишьим прилизанным чубчиком и нахальными быстрыми глазками.

Что он за птица теперь, по прошествии стольких лет, я пока не раскусил: Попович редко бывал во взводе — больше крутился возле землянки санроты, где жили девушки.

Хозяйничал и распоряжался в его отсутствие старшина Худяков, большой немногословный волжанин из Чебоксар, с окающим басовитым говором, мастер на все руки, всегда спокойный, скупой и на похвалу, и на брань. Он фактически и был помощником командира взвода, хотя официально назначили другого, настолько бесцветного, что я сейчас не могу вспомнить ни его лица, ни имени.

Было во взводе несколько «старичков», начавших войну в сорок первом и даже служивших в кадровой. Держались они особняком, неторопливые в движениях, исполненные сознания своей значительности, хотя не было в том ничего показного. На них — все ладно пригнано, подогнано, подчинено главному солдатскому принципу: хорошо, правильно то, что удобно и наилучшим образом сгодится в поле, на марше или в бою, а значит, поможет выстоять, выжить и победить.

Позднее, уже на передовой, я невольно поражался способности человека приспосабливаться к обстоятельствам исключительным, возможным лишь на войне, и не раз видел, как именно такие вот бывалые «старички» выходили целехонькими из любых передряг.

Мне еще предстояло этому научиться.

…По характерному охающему звуку летящего над степью снаряда мгновенно определить, где будет разрыв и что делать сию минуту, — падать на землю, скорчившись, с открытым ртом, чтобы сберечь барабанные перепонки, и накрыв саперной лопаткой голову, или стремглав мчаться вперед, назад, в сторону и, отыскав глазами воронку, скатиться в нее и переждать шквал огня.

…Не метаться и не паниковать, если «мессершмитты» прямо над тобой роняют черную россыпь бомб, а спокойно выжидать, когда налет прекратится, потому что разрывы последуют много дальше, бомбы по ходу самолетов проделают крутую изогнутую траекторию.

…Пуще глаза беречь маленькую лопатку, «шанцевый инструмент», подвешенную в чехле к поясному ремню справа, беречь едва ли не наравне с автоматом, карабином или трехлинейкой — это уж зависит от того, в каких войсках служишь. Без лопатки солдат не защищен, уязвим — нечем врыться в спасительную землю, единственное прибежище его от пуль и осколков.

…Никогда, ни при каких обстоятельствах не оставаться с пустым подсумком, кожаным футлярчиком из двух, лучше трех отделений, пристегнутым к поясу слева, где хранятся патроны, или без запасного автоматного диска, лучше двух, которые каждый носил где придется — в вещмешке за спиной, или в чехле от противогаза, откуда давно выброшены и коробка и респиратор.

Любопытная подробность: противогазов не держал никто, избавляясь от них улсе на марше, в прифронтовой полосе. Во всяком случае, в сорок третьем и в нашей дивизии было так. Ни офицеры, ни солдаты не верили, что фашисты применят газы, хотя где-то, как я слышал, это все-таки произошло.

Были и другие заповеди — всех не упомнишь и не опишешь.

Десятки вещей нужны на фронте солдату, и, если у него их нет, если тут надо попросить, там «позычить» — солдат этот липовый.

…Котелок, предпочтительно плоский, с выемкой на боку, чтобы можно было прицепить к ремню, своего рода центру, основе солдатской амуниции, — котелок обязательно с крышкой: в него — суп, в крышку — кашу; ложка — желательно с дырочкой в рукояти, где закреплена цепочка от ходиков или кожаный шнурок, который другим концом тоже приторочен все к тому же поясу: если и выпадет из кармана — не потеряется.

А что такое солдат без ложки? Люди едят, а он мнется и что-то ищет, шарит по пустым карманам или ковыряет горячую перловую «шрапнель» хлебной коркой, роняя кашу себе на штаны. Нет ему ни сытости, ни уважения…

…Кисет, кресало (обычно — кусок напильника с камешком) и трут, заправленный в патронную гильзу. О пользе этих вещей, незаменимых в нехитром солдатском быту, я узнал немного позже, когда незаметно для себя самого начал курить — сначала чтобы не быть белой вороной, а потом уж и «по делу», как выражался Худяков, — наслаждаясь затяжкой ядреного самосада или махорки и выпуская сквозь ноздри уютную теплую струйку дыма, неприметно скрашивающую нелегкое фронтовое житье.

Кисеты… Простые грубые самоделки из бязевой портяночной ткани, брезентовые; деревенские холщовые, ситцевые, сатиновые; вельветовые, из толстой армейской диагонали, и щегольские — атласные, — великое множество видел я их, обмятых в солдатских ладонях, потертых в карманах брюк и шинелей, с замусленными, истонченными от времени очкурами или вовсе без них, перетянутые в горловине веревочкой… Особо ценились и сохранялись, как зеница ока, заветные, приносящие счастье и боевую удачу кисеты, любовно расшитые узором и позументом, гладью и крестом руками жен, невест, сестер и подруг, руками матерей на добрую память «солдату…

Сосновый лес в Отрожках был для меня чем-то вроде остановки в той военной поре моей юности, остановки, которую, как и следовало ожидать, скоро пришлось покинуть, и жизнь снова понесла меня через ухабы и рытвины, ломая и переделывая во мне все, что мешало и не годилось.

…Тринадцать ночей быстрого, изнурительного похода от Воронежа до днепровских плесов — таков был наш путь к войне. Днем мы спали в лесу, повалившись без сил на задубевшие от зачастивших дождей плащ-палатки, а ночью как заведенные шли от одного опустевшего сожженного фашистами села до другого. Об этом я, по-моему, уже где-то писал.

В небольшом приднепровском леске впервые увидел смерть рядом с собой.

Кажется, забыл упомянуть, что из училища я вышел с тремя «лычками» на погонах, то есть сержантом, а по должности был то заряжающим, то наводчиком батальонного миномета. В обязанности мои входило в первом случае таскать на спине двуногу, а во втором — навьючивать на себя минометный ствол, довольно массивную восемнадцатикилограммовую «дуру», во время быстрой ходьбы или бега колотившую меня по загривку верхним открытым концом, а нижним, заканчивающимся заглушкой с комичным названием «шарова пята», — по мягкому месту. Впрочем, двунога была не лучше. На марше, правда, минометы в разобранном виде лежали на повозках.