Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.

На поляне Егоров спросил Титова, кто, по его мнению, может сопровождать генерала.

- Мы с Глебовым уже обсуждали этот вопрос, - сказал неторопливо Титов и озабоченно насторожился, готовясь к чему-то очень важному.

- И что решили? На ком остановили свой выбор?

- Представьте себе, Захар Семенович, единодушно прошла кандидатура старшего лейтенанта Титова.

Иван не знал, как к этому отнесется комбриг, чувствовал себя неловко, и это заметил Егоров. По губам его скользнула легкая ухмылка, а глаза не улыбались, напротив, сделались грустными. Не глядя на Титова, он сказал:

Что ж, я тебя отлично понимаю. Так и быть - лети.

- Спасибо, Захар Семенович. - Это было сказано от всего сердца.

- А насчет замены не подумали, конечно?

- Почему ж? Думали, - ответил Титов. - И пришли к выводу, что самой подходящей кандидатурой на должность начальника штаба будет Иванькович.

Егоров молчал, ничем не выказывая своего отношения к этому предложению. В его молчании Титов уловил нотки сомнения и поспешил аргументировать свое предложение:

- Иванькович - кадровый военный, капитан, командовал стрелковым батальоном…

- Поэтому он и должен возглавлять отряд, - перебил Егоров. И Титов понял по его тону, что это окончательное решение. - А пока что дела передадите Глебову.

- Глебову? - удивился Титов. Такого он не ожидал. Сгоряча хотел сказать: "Да разве это возможно? Лучшего начальника разведки, чем Емельян, ни за что не найти, это неразумно". Но прежде чем сказать такие слова, поинтересовался: - А кого же на разведку, Захар Семенович?

- Тоже Глебова, - ответил Егоров и добавил: - Пока не найдем начальника штаба…

Титов решил воспользоваться случаем, сказал:

- Разведку надо бы усилить, Захар Семенович, Глебов хочет просить себе Надю Посадову.

- Я разрешил ему, - походя обронил Егоров. Мысли его были заняты другим. Захар Семенович был опечален уходом Титова: он быстро привыкал к людям. Тем более что план последней операции, разработанный начальником штаба, оказался удачным и операция прошла успешно. И в то же время он давно свыкся с мыслью, что незаурядный, опытный танкист Титов сейчас больше всего нужен там, на фронте, где денно и нощно не прекращаются кровопролитные сражения. Он знал - Титов больше не вернется к партизанам. Все это было естественно, логично, правильно. Егоров думал о том, что если придется представлять партизан к правительственной награде - пока об этом не было никаких указаний, - то наградной список он откроет именами Глебова и Титова.

Захару Семеновичу хотелось проверить Глебова на должности начальника штаба - самой сложной и ответственной, по его мнению. Это, конечно, не означало принижение Егоровым роли разведки. Совсем нет. Разведке он придавал исключительно важное значение, особенно здесь, в тылу врага. Сегодня у него родилась даже такая мысль: потребовать от командиров отрядов больше самостоятельности в ведении разведки, в том числе и агентурной. Каждый отряд должен быть связан с одной подпольной группой в городе. Для себя он все еще так и не мог твердо решить, что важней, разведка или штаб, но почему-то считал, что здесь, среди партизан, ему легче будет найти начальника разведки, чем начальника штаба. Поэтому-то он и принял решение оставить Глебова и начальником разведки, и исполняющим обязанности начальника штаба. Глебову будет трудновато - это Егоров понимал и, быть может, только поэтому уступил его просьбе в отношении перевода Нади Посадовой, зная заранее, что Роман Булыга встанет на дыбы. Он даже представил, как Булыга обязательно сегодня же примчится в штаб бригады и будет умолять комбрига отменить свое решение. "А я его огрею вопросом: ты зачем сюда явился? Я тебя вызывал? Разве ты забыл, что я запретил являться командирам отрядов в штаб бригады без моего вызова или разрешения, исключая чрезвычайные случаи?" - размышлял сам с собой Егоров.

Но Булыга не явился. На другой день пришла Посадова, и не одна, а с мальчиком, на вид лет восьми, заплаканным и перепуганным. Пальтишко мальчика было залито кровью. Пришла взволнованная, злая и какая-то неистовая. Темные глаза ее глядели сухо и ожесточенно, красивое лицо сковали гнев и суровость. С трудом сдерживая себя, Надя рассказала жуткую историю. Ее слушали Егоров, Свиридочкин, Титов, Глебов. А вскоре об этом знала вся бригада.

На другой день после разгрома партизанами штаба корпуса гитлеровцы бросили в села несколько карательных отрядов против мирного населения. В деревню Николая Гурова - небольшую, с полтора десятка домов, уютно прильнувших к опушке березовой рощи, - они ворвались внезапно в полдень с двух концов и сразу подожгли две крайние избы. Попадавшихся на глаза жителей, независимо от возраста, расстреливали из автоматов и пулеметов. Стреляли с яростью, с наслаждением садистов. В окна домов бросали гранаты.

Жена Николая Гурова была дома, а сынишка Миша играл во дворе. Услыхав выстрелы, он вбежал в хату перепуганный и закричал что есть силы:

- Мамочка! Немцы! Деревню подожгли, стреляют!..

Мать все поняла. На ходу надела на себя черную легкую плюшевую куртку, с непокрытой головой выскочила на огороды и, схватив сынишку за руку, потащила его за собой. Она бежала в лес, в рощу, на которую теперь была вся надежда - только там, в роще, их спасение. Но она не успела добежать: пулеметная очередь прошила ей обе ноги выше колен. Она упала на ячневую стерню. Упал и мальчик. Он не плакал: слезы застыли в его растопыренных глазах. Дрожа от страха, он шептал захлебывающейся скороговоркой:

- Мамочка, у тебя кровь. Ты ранена, мамочка… Мамочка, родненькая, они сюда бегут…

Двое немцев с автоматами бежали к женщине и ребенку, бежали, чтоб прикончить их. Мать это понимала. Надо было спасать мальчика. А как? Подняться ему и бежать в рощу? Не успеет добежать, пули настигнут его, как настигли ее.

В самые критические минуты, когда решается вопрос жизни и смерти, мозг человека дает все, что только может дать, и тогда изобретательность и находчивость достигают фантастических вершин. Так было и на этот раз. Мать приказала сыну ласково и внушительно:

- Лежи, сыночек, и не шевелись. Они подумают, что мы убиты и больше не тронут нас, оставят. Закрой глазки и не шевелись.

И она торопливо начала мазать мальчику лицо своей кровью, хлещущей из ран. Себя она уже считала обреченной и, поглощенная спасением ребенка, о себе не думала. А он, ее мальчик, должен жить. Она уже знала, что муж не вернулся с боевой операции, знала, что настал и ее конец. Но сын не должен умереть, и теперь только она может спасти его.

А фашисты все ближе и ближе - с автоматами, озверелые. В последний раз она прошептала мальчику: "Лежи', не шевелись, сынок. Стрелять будут - все равно не шевелись, будто ты убитый". И затем, приподняв голову, решительно поползла навстречу своим убийцам, под дула автоматов. Она бы встала, пошла бы на них во весь рост, чтобы как можно дальше от лежащего сына принять свою смерть и не спугнуть его, притаившегося, замершего в страхе. Но не слушались простреленные ноги. И она шла на руках, крепких руках русской женщины, ползла, тяжело дыша, волоча перебитые, отходившие свое ноги, и лицо ее, большое, мертвенно-бледное было полно решимости вцепиться в горло своим палачам еще целыми руками, зубами и душить их, пока бьется в груди материнское сердце. Она защищала свое дитё, родную кровинку свою, которая должна во что бы то ни стало жить на этой многострадальной и прекрасной земле, черной и липкой от крови, пота и слез. Что-то было такое страшное, испепеляющее в ее глазах, полных ужаса и ненависти, что даже они, палачи ее, начисто лишенные человеческих чувств, остановились недалеко от нее, попятились в нерешительности. Затем один нажал на спуск автомата, и длинная свинцовая струя ударила ей в лицо. Потом тот же, что стрелял, подошел к мальчику и, увидав его неподвижное тело и залитое кровью лицо, махнул рукой. Жест этот говорил: тут все кончено, полный порядок, не стоит больше патроны расходовать.