Журнал Юность - Журнал `Юность`, 1973-3

Разучилась веселиться,
удивляться, верить, лгать,
в пестром платьице из ситца
на дорогу выбегать,
чтобы видел издалека
это платье пешеход,
чтоб ему не одиноко
в вихре тягот и забот.
Ощущаю, как потерю,
невозможность прежней быть,
но неотвратимо верю,
что сумею победить
равнодушное и злое
подчинение судьбе.
В раскаленном летнем зное
тщетно сил ищу в себе,
выбегаю на дорогу:
— Кто поможет!
Кто спасет!
Смотрит сумрачно и строго
проходящий пешеход.

В Синегорье ведет долина:
камни, заросли, водопад.
Удивительней Сахалина
разве только эдемский сад.
Мир невиданных тайн укромных,
всем открытый — непостижим.
А султаны гречих огромных,
этот бело-ЗЕЛЁНЫЙ дым,
как он стелется за спиною,
как вздымается впереди!
Но горючей сплошной стеною
почернело ползут дожди,
и обвала гремит лавина,
и тайфуна гудит накат —
устрашительней Сахалина
разве только кромешный ад.
Но не вся ль наша жизнь такая
в простоте своей непростой,
где границы ада и рая,
не прочертишь одной чертой.

Рассвета прозрачное время
туманную пряжу плетет,
берез белотелое племя
неспешно куда-то идет,
над желтою кручей споткнется
над небом густой синевы,
и в зеркало вод окунется
зеленая грива листвы.
Две тонкие черные тени
меж белых стволов вдалеке:
одна припадет на колени,
другая сбегает к реке.
И кажется издали, словно
несчастные двое людей
не могут решить полюбовно
все сложности жизни своей.
Но предположения эти
вблизи, словно дым на ветру:
то просто беспечные дети
ведут озорную игру.

Я думаю о Вас ночами
и днями думаю о Вас,
и вырастают за плечами
подобья крыльев каждый раз.
Я не надеюсь на свободу
быть Вами понятой, увы,
я каждый день вхожу, как в воду,
в поток сияющей травы.
От жарких полдней холодею,
и, странности свои виня,
я попросить Вас не посмею
мне верить и любить меня,
я Вас сама не понимаю,
и все, должно быть, оттого,
что проходящих принимаю
всегда за Вас, за одного.

Выпусти птицу!
Что с тобой, крашеная, послушай!!
Модная прима с прядью плакучей,
бросишь купюру —
выпустишь птицу.

Так что прыщами пошла продавщица.
Деньги на ветер, синь шебутная!
Как щебетала в клетке из тиса
та аметистовая
четвертная —
«Выпусти птицу!»

Ты оскорбляешь труд птицелова,
месячный заработок свой горький
и «Геометрию» Киселева,
ставшую рыночкою оберткой.
Птица тебя не поймет и не вспомнит,
люд сматерится,
будет обед твой — булочка в полдник,
ты понимаешь! Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,
пусты лимонные филармонии,
фаустпатроном из плена и сытости
выпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаю
бабскую выходку на базаре.
«Ты дефективная, что ли, деваха!
Дура — де-юре, чудо — де-факто!»

Как ты ждала её, красотулю!
Вымыла в горнице половицы.
Ах, не латунную, а золотую!..
Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,
чтоб разрядиться,
выпусти сладкую пленницу горя,
выпусти птицу!

В руки синица — скучная сказка,
в небо синицу!
Дело отлова — доля мужская,
женская доля — выпустить птицу!..

Наманикюренная десница,
словно крыло самолётное снизу,
в огненных знаках
над рынком струится,
выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чудная!..
Вспыхнет на шляпе вместо гостинца,
пятнышко едкое и жемчужное —
память о птице.

Прощайте, Семен Исаакович!
Фьюить!
Уже ни стихом, ни сагою
оттуда не возвратить.

Почетные караулы
у входа в нездешний гул
ждут очереди понуро,
в глазах у них: «Караул!»

Цветной акробатик елочный,
пострел,
ссребряннейший, как перышко,
просиживал в ЦДЛ.

Один как всегда, без дела,
на деле же — весь из мук,
почти что уже без тела
мучительнейший звук.

Нам виделось кватроченто,
и как он, искусник, смел…
А было — кровоточенье
из горла, когда он пел!

Маэстро великолепный,
стриженый, как школяр.
Невыплаканная флейта
в красный легла футляр.

Ты кричишь, что я твой изувер,
и, от ненависти хорошея,
изгибаешь, как дерзкая зверь,
голубой позвоночник и шею.

Недостойную фразу твою
не стерплю, побледнею от вздору.
Но тебя я боготворю.
И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,
жив покуда,
будет люд тебе в храмах служить,
на тебя молясь, на паскуду.

Скука — это пост души,
когда жизненные соки
помышляют о высоком.
Искушеньем не греши.

Скука — это пост души,
это одинокий ужин,
скучны вражьи кутежи,
и товарищ вдвое скучён.

Врет искусство, мысль скудна.
Скучно рифмочек настырных.
И любимая скучна,
словно гладь по-монастырски.

Скука — кладбище души,
ни печали, ни восторга,
все трефовые тузы
распускаются в шестерки.

Скукотища, скукота…
Скука создавала Кука,
край любезнейший когда
опротивеет, как сука!

Пост великий на душе.
Скучно зрителей кишевших.
Все духовное уже
отдыхает, как кишечник.

Ах, какой ты был гурман!
Боль примешивал, как соус,
в очарованный роман,
аж посасывала совесть…

Хохмой вывернуть тоску!
Может, кто откусит ухо!
Ку-ку!
Скука.

Помесь скуки мировой
с нашей скукою досадной.
Плюнешь в зеркало — плевок
не достигнет адресата.

Скучно через полпрыжка
потолок достать рукою.
Скучно, свиснув с потолка,
не достать паркет ногою.
…Кукиш
скуке!

Ты молилась ли на ночь, береза!
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озера
Сенеж, Свитязь и Наречь!

Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья!
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.

У лугов изумлявших —
запах автомобилей…
Ты молилась, Земля наша!
Как тебя мы любили!

Погадай, возьми меня за руку,
а взяла — не надо гадать…
Все равно — престол или каторга —
ты одна моя благодать!
Бог — с тобой, ты — созданье бога.
И, пускай он давно не со мной,
нарисована мне дорога
по ладони твоей золотой.
Ты одна на роду написана.
Но читать подождем.
А отклонится линия жизни —
я её подправлю ножом.