Журнал Юность - Журнал `Юность`, 1973-3

Владимир Владимирович,
разрешите представиться!
Я занимаюсь биологией стиха.
Есть роли более пьедестальные,
но кому-то надо за истопника…
У нас, поэтов, дел по горло.
Кто занят садом, кто содокладом.
Другие, как страусы,
прячут головы,
отсюда смотрят и мыслят
задом.
Среди идиотств, суеты, наветов
поэт одиозен, порой смешон —
пока
не требует
поэта
к священной жертве
стадион!
И когда мы выходим
на стадионы в Томске
или на рижские Лужники,
вас понимающие потомки
тянутся к завтрашним сквозь стихи.
Колоссальнейшая эпоха!
Ходят на поэзию, как в душ Шарко.
Даже герои
поэмы «Плохо!»
требуют сложить о них «Хорошо!».
Вы ушли,
понимаемы процентов на десять.
Оставались Асеев и Пастернак.
Но мы не уйдем — как бы кто ни надеялся!
Мы будем драться
за молодняк.
Как я тоскую по поэтическому сыну
класса ТУ-144 и 707 «Боинга».
Мы научили свистать
пол-России.
Дай одного
соловья-разбойника!..
И когда этот случай счастливый
представится,
отобью телеграммку, обкусав заусенцы:
«Владимир Владимирович,
разрешите преставиться.
Вознесенский».

Как разбежавшиеся кони,
в ночь, колокольцами звеня,
спешит вода: и шум погони
как эхо гаснущего дня.
И под вечернею зарею
ясней братание ветвей,
и над усталою землею
не засыпает соловей.

В весеннем розовом тумане
двоится солнечный цветок,
и над оттаявшей поляной
курится розовый дымок.
И так мила невзрачность эта:
овраги, кочки, сухостой,—
что видишь разом всю планету
в одной прогалинке лесной.

А дальний холм, как ярый книжник,
над полем вспаханным застыл;
а птица кружит ниже, ниже,
как видно, недостало сил!..
О чем задумался философ,
что видит он через поля!
Какое множество вопросов
пред ним поставила земля.

Горит зари вечерней кромка.
Многоголоса тишина.
Вновь мячиком из рук ребенка
на небо выскользнет луна.
её толкнет зелёный ветер,
подхватит и не даст упасть,
закружит… Только на рассвете
оставит, наигравшись всласть.

Но что нам ветер невесомый…
Шуми, зеленая пурга,
напоминая, как бессонно
бурлит могучая тайга,
как льется солнечное семя
в тугие борозды полей,
как славно дышится весенней
гармошке старенькой моей!

Священны наблюденья наши.
И в каждом встреченном пейзаже
Не просто ландыши и клены,
А сердца угол затененный.
Священен трепет познаванья.
Нас всех тревожит прикасанье:
Непотрясенные глубины —
Они по-девичьи невинны.
Священна свежесть удивленья.
Нам в быстро тающем смущенье
Дано, хотя бы на мгновенье,
Почувствовать миров рожденье.

Не говорю: земля просторна
И для машин и для соцветий.
И время сеет, сеет зерна,
Миры вмещая в зерна эти.
её окопами вспороли.
Отогревала жизни трепет.
Хранит и радости и боли.
И лишь предательства не терпит.

Проходишь ты и только краем глаза
Следишь, как я навстречу прохожу.
Я не спросил, как звать тебя, ни разу,
И, видно, вслух я слова не скажу.

Отныне чувства не вверяю речи.
На белом склоне молодой зимы
Я каждый раз вдыхаю эти встречи
И так боюсь, вдруг разминемся мы.

И, отзываясь красоте извечно,
Мои надежды угадав сполна,
Бессмертием из дали бесконечной
Тебя являет времени волна.

И угасают все другие лица,
И дни грядущие мои видней,
И не могу земле не поклониться
В мой краткий век,
На Родине моей.

Забывший о былом
себе же платит злом:
свою забыл он суть,
забыл грядущий путь.
Да, Прежде и Сейчас
не сходствуют подчас.
Но в каждом дне земном —
томленье об ином.
Друзья, в нас не осталось больше страха,
уже в народе яростном я — свой.
Где прежний идол! Он — лишь горстка
праха.
Извечно грозный, сокрушен впервой.
Уж близок час полуденного зноя,
заблещет луч для нищей голытьбы.
Да будет гнев, когда ничто иное
не даст победы пасынкам судьбы!
Прислушайтесь, из кузни закопченной
исходит глас, потрясший все дворцы.
Что, грешный мир, ты бьешься,
обреченный,—
уже твои повержены бойцы!
Европа старой песней одержима,
но мина под покой подведена,
и в легкий пепел средь огня и дыма
всю тяжесть рока обратит она.

О, тончайший жест природы ты, сентябрь
первоначальный,
нив, коричневых и желтых, взгляд
предгибельный, печальный,
и дубрав огнистых пятна под небесным
тихим светом,
и соломенный оттенок трав,
таких тревожных летом…
Вздох мой, тихое безумье, мой конец,
покуда дальний,—
ты нежнейший жест природы, о сентябрь
первоначальный!..

О, если б сначала —
когда бы родиться мне заново,
начать с девяностых годов,
с младенчества, ныне туманного,
где отчий виднеется кров!
Вот было бы славно! За шепотом
причудливых мыслей следя,
о, был бы я снова — дитя,
но — грустным богатое опытом.
Ах, сесть бы мне в ту же ладью —
какие свершил бы свершения,
каких бы не знал поражений я,
всю жизнь повторяя свою!

Песнь песней всех моих страстей,
мой дух явившая столь звучно,
не с юношеских ли затей
со мной ты, лира, неразлучна?
Для целей, мреющих вдали,
надежней не было опоры,—
а мало ль бурь перенесли
дома грузинские и горы!..
Как звучён лад, едва его
коснусь движеньем своенравным,
и боль народа моего,
тысячелетняя, слышна в нем.
Когда звучит твоя струна,
душа внимает ей привычно.
Любовь моя к тебе верна,
и эта верность безгранична.
Когда ж проглянул среди тьмы
край неба, солнцем опаленный,
то вместе возгласили мы
здоровье Картли обновленной!
Случайно ль, что за лирой вслед
едва слышней она запела,
и Грузию наполнил свет,
и солнце к солнцу прикипело!
Случайно ль, что к устам людей
родник свободы взмыл в пустыне!
Не с отроческих ли затей
со мной ты, лира, и доныне!..