Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

Прошло ещё два дня.

— А ты, милая, на мать свою не похожа, она как огонь, а тебя почто бог обидел? До сих пор мчади не испекла, не стыдно тебе!

Жена в ответ:

— Не делай мне замечаний понапрасну. Пеку я тебе мчади по-нашему, толстенькое.

— Да забудь ты про своё Лихети, живёшь-то теперь в Сакиваре, здесь и огонь другой, и кеци. И чего оно у тебя такое толстенное, словно мельничный жёрнов, не пропечётся ведь. Не стану его есть, в рот эту гадость не возьму, индюк я что ли, чтобы тесто сырое глотать… Потоньше сделай, так и испечётся быстрее, и я буду благодарен, и ты довольна.

Прошло ещё несколько дней.

— Что это ты, сударыня, сказать изволила? Пропади, мол, пропадом день, когда я за тебя замуж пошла? Да разве я тебя неволил? Подол что ли просьбами пообрывал?!

И разве снесёт женщина мужской упрёк?

Теона тоже спуску не даёт:

— Ежели ты забыл, так вот, добрый человек, у меня свидетель есть, напомнит тебе!

— Чего мне напоминать, слава богу, в здравом я ещё уме да в памяти. Тогда я не понимал, теперь вижу, окрутили вы меня, вот что.

— Ой-ой! Господь с тобою! Это мы-то тебя обманули или… Не ты ли нам с гору всякого наобещал, а теперь…

— Ладно, помолчи лучше, а то ведь я такое тебе скажу…

— Говори, говори, посмотрим, что ты ещё наплетёшь!

— Матушка твоя меня нарочно гусятиной обкормила, приворожила да обманным путём на тебе и женила, а то не видать бы тебе меня, как своих ушей. Какой я по тебе вздыхатель? Вот, почтенный человек у меня в свидетелях. Скажи-ка, Караман, ел я у них за столом гусиную ветчину, или не ел?

— Да как же! Целого гуся слопал, ни крылышка мне не досталось.

— Правильно! Люблю честных людей!

— Только до того, пока ты поднёс этого гуся ко рту, Теона уже тебе в душу влезла… Правду я говорю, истину…

— Эх, Караман, Караман. И это называется друг! Иногда ты просто невыносимым делаешься!

— Посмотрите-ка на него! Минуту назад ты назвал его почтеннейшим человеком, а теперь он невыносимым стал! — снова накинулась на него Теона. — Не сваливай ты на других своей вины, не то, клянусь душой своей бабушки, не стану я такого терпеть, беззащитная я, что ли, или бездомная какая? Повернусь да уйду, ищи тогда, свищи!

— Ха-ха-ха! Не спеши, ради бога. То, что отец твой в приданое за тобой семь подвод, запряжённых волами, десять арб, украшенных коврами, да девять верблюдов, гружённых златом-серебром прислал, забирай-ка обратно и отправляйся, а ежели кто тебя в воротах остановит, пусть его…

— Довольно! Люди и вправду подумают, что ссоримся мы…

— Пойдёшь со мной на мельницу?

— Конечно, мне не впервой — я, как мышка, на мельнице выросла… Мешок этот пополам разделим, что ли, большой уж очень?

Прошло три месяца. Теперь Теона сама уговаривает мужа: возьми меня с собой на мельницу.

Муж не берёт её больше и за водой не посылает, не разрешает поднимать ничего тяжёлого, а через некоторое время отправляет к родителям и каждый день ждёт вестника радости.

Промчалась осень, заскрипели двери марани, загремели в нём кувшины.

— Э-гей-гей! — кричит Кечо прямо в пустой кувшин.

— Э-гей-гей! — отвечает ему кувшин.

Усаживается на треногий стул старый Лукия прямо перед врытым в землю пустым квеври и ну его бить по надутому животу, моет его, а квеври стонет, хрипит, издаёт разные звуки.

Нынешнему урожаю Лукия рад особенно. «Дедом я скоро буду», — поёт он прямо в кувшин, а кувшин вторит ему. Человек на земле радуется, а кувшин под землёй.

Разделся как-то раз Кечо, вымыл тёплой водой ноги и стал в длинную липовую давильню, отогнал насевших на виноград пчёл, и вскоре лодыжки у него покраснели, словно лапы у голубя.

В этот миг прискакал долгожданный вестник.

— Мальчик! Мальчик! — закричал он.

— Э, Караман, — не помня себя от радости, заорал счастливый отец, — сын у меня, слышишь, сынок. Не в службу, а в дружбу обрадуй старика моего, — попросил он, потом выскочил из давильни, расцеловал на радостях морду коню, а вестнику подарил золотой рубль. Но не успел Кечо снова стать в давильню, как появился из Лихети второй гонец.

— Мир дому сему! — крикнул он издалека. — Девочка!

Кечо побледнел, язык у него словно отнялся, и глаза от удивления на лоб вылезли.

— Что ты говоришь, человек! — еле пролепетал он. — Датико Почхидзе тебя опередил, сын, говорит, у тебя родился, а ты…

— Может, подумал иначе не отблагодарят, кто его знает…

— Убью я его! — заорал Кечо. — Если обманул, обязательно убью, а если ты обманываешь, — повернулся он ко второму вестнику, — то не жди от меня ничего хорошего, так и знай!

— Не знаю, милый, проходил я мимо вашего двора, слышу, тёща твоя ласково так приговаривает: «девка, девка». Дай, думаю, обрадую хорошего человека, всё равно туда иду. Что услышал, то тебе и пересказываю, своими глазами не видел, нет. Дай-то бог, пусть будет мальчик!

В это время у ворот Кечошкиного дома осадил разгорячённого коня сам тесть, соскочил с седла, подбежал к зятю да хвать его за ухо, и потянул его вверх.

— Что ты делаешь, кацо! — лицо у зятя перекосилось от боли.

Тесть вдруг взялся за второе ухо и потянул его вниз.

— У-у-ух! — застонал зять.

— Терпи, зятёк! — воскликнул тесть. — Двойня у тебя, двойня.

У зятя оба уха покраснели. Одно оказалось вздёрнутым, другое — опущенным…

…Лукия в честь такого события повалил во дворе корову и в мгновение ока отрубил ей голову. Голова высунула длинный язык.

— Диду! Как только он во рту у неё помещался?

— Чему ты дивишься, парень? Думаешь, у тебя он меньше? — засмеялся отец близнецов.

Быстренько накрыли на стол, тамадой опять выбрали Адама Киквидзе. Два дня кряду продолжалось застолье. Благословляли двойню. Девочке пожелали мудрости и красоты царицы Тамары, а мальчику силу Амирана и ум Руставели.

Я веселился больше всех. Пил за здоровье близнецов и орал мравалжамиер так, что под конец охрип совсем, а больше ещё и потому, что хотел заглушить снедавшую меня тоску по собственному счастью. Взглянул я, словно невзначай, в сторону двора моего, и голос у меня вдруг осел, словно петушиная кость в горле застряла.

— Затосковал ты что-то, Караманчик? — заметил перемену в моём настроении отец близнецов.

— С чего это ты взял, — улыбнулся я принуждённо и потянулся за рогом, наполнил его и молча поднёс ко рту. «Утолю печаль свою в вине», — подумал.

Язык совсем не повиновался мне. Кечо это заметил.

— Что с тобою, сукин сын, не узнаю я тебя?

— А чёрт меня знает.

— А всё-таки?

— Ничего, просто я…

— Ты чего слова жуёшь, есть тебе что ли нечего? Ах, понимаю, понимаю! — он вдруг вскочил и притащил мне надетый на вертел коровий язык. — Лучше лекарства у меня, брат, нету. Если и это тебе не поможет, плохо, значит, твоё дело. Смотри только, сразу не накидывайся, дай ему остыть, не то рот обожжёшь!