Савелий Леонов - Молодость

Но как туда попасть? Почему он сразу же не уехал со Степаном?

Николка долго ломал голову, придумывая убедительные доводы в свою пользу. Да чего их придумывать? Республика в опасности, ее надо защищать!

Были сомнения насчет домашних. Настя-то поймет, а мать и отец не пустят. Уйти тайком — тоже не годится. Что же предпринять?

Вечером Николка осторожно заговорил с Гранкиным о своем тайном желании.

— Посоветуй, дядя Яков… Хочу к братке!.. Кажись, не помешал я в прошлом году возле склада. А сейчас мне четырнадцатый год пошел!

Он смотрел на безногого человека, курившего козью ножку, и ждал. Гранкин спросил:

— На фронт?

— Да… если возьмут…

— Взять-то возьмут, — будто камень снял Гранкин с Николкиного сердца, а сам задумался. Он завидовал тем, кто идет с оружием в руках на врага… И Степан ушел, и Осип, и окопный дружок Терехов! А сейчас Николка собирается…

«Только мне, калеке, сидеть тут со стариками, бабами да ребятишками… Гагарина дожидаться». — У Гранкина задрожали ресницы, он бросил окурок в траву и сплюнул.

— Поговори с Настей, чтобы от коммуны бумагу военкому написали, — хрипло произнес он, сутулясь. — А я замолвлю при случае… Поддержу!

— Спасибо, дядя Яков!

В эту ночь Настя не ложилась спать, готовя Николке подорожники, [1] Подорожники — продукты в дорогу (орловск.) Она не удерживала мальчугана, потому что раньше всех поняла его неодолимую тоску.

«Может, разыщет Степана», — думала она.

Утром из коммуны выехала подвода в город. Николка попросил правившего лошадью Гранкина завернуть в Жердевку. Подбежал к окну отцовской избы, крикнул громко:

— Мам, я уезжаю на войну! Прощайте! И опрометью метнулся обратно к телеге.

— Кто это? Николка, должно, пришел? — оглянулся на Ильинишну, собиравшую завтракать, Тимофей.

Мать с опозданием погрозила в окно большой ложкой:

— Я те повоюю! Не может через порог переступить без озорства, — жаловалась она, продолжая разминать сваренную картошку.

А Николка, то и дело оглядываясь, возил кнутом по лошадиной спине… Он старался изо всех сил и не обидеть родителей и защитить Россию.

— Долго ли стоять будем?

— А пока семафор не подымут… Видишь — красный глаз загородил дорогу!

— Глаз красный — нрав ужасный… Касьянов, твой батька в стрелочниках служил! Иди распорядись, чтобы нас пропустили…

— К теще на пироги спешишь, Бачурин?

— Спешу с Деникиным за пояски схватиться! Не попасть бы под шапочный разбор!

— Успеешь, не горюй! Он тебя по-приятельски и английской горькой напоит, и французскими булками попотчует!

Веселый гогот прокатился по вагонам. Где-то в середине состава пиликала походная гармошка, помогая коротать время. Красноармейцы, гремя котелками, бегали на станцию, толкались возле обмазанного свежей глиной кипятильника. Пили чай, покупали у деревенских женщин молоко, огурцы, пресные ржаные лепешки.

Но как ни старались эти солдаты революции подшутить над своей непредвиденной задержкой, лица их выражали плохо скрытую тревогу. Уже стало известно, что здесь, за станцией, вдали от фронта, готовилась им верная смерть. На закруглении было испорчено железнодорожное полотно.

Начальник эшелона, стройный, с юношеским румянцем на лице мужчина, добродушный в обычное время, а сейчас крикливый и злой, гонял станционных служащих, требовал ускорения восстановительных работ, грозил арестом. Он любил порядок, трудную и честную солдатскую жизнь.

Больше всего возмущало его то, что катастрофа была предотвращена не в результате бдительности работников пути, а совершенно посторонним человеком, каким-то мальчиком, заметившим неисправность на закруглении.

День угасал. За колосившимися хлебами еще розовело небо от закатного солнца, но с луговых низин и болот уже поднимался туман, сгущая зеленоватые сумерки. Низко пролетела шумная стайка голубей в поисках ночлега.

Начальник эшелона, устав от непривычной ругани и основательно проголодавшись, направился к своей теплушке. У паровоза он увидел кучку бойцов, которые обступили худенького подростка с узелком за плечами.

Оказалось, что это и есть тот самый мальчик, предотвративший крушение.

— Ясное дело — Клепикова работа, — слышался ломкий, уже не детский, но и не окрепший еще голос паренька. Он тут по всей округе бесчинствует. А помощниками у него Филя Мясоедов и Волчок.

— Велика у Клепикова банда? — спросил Бачурин, синеглазый, белозубый конный разведчик из московских краснодеревцев.

— Нет, мелкота осталась… Даже дезертиры ушли! Обносился, прохвост, сил недостача, так хитростью берет.

Разговаривая, мальчик откинул полы зипунного пиджака и с важностью засунул руки в карманы военных брюк, перешитых на его рост. Сапоги на нем были тоже с чужой ноги, однако носил он их легко и гордо. Из-под козырька старенькой фуражки белели выгоревшие на солнце волосы.

— А в прошлом-то году людей поднял мно-о-го… Клепиков-то, — продолжал он, глядя снизу вверх на Бачурина. — Восемнадцать волостей поднял! Город зажег, немцев накликал… Да мы ему вскорости обломали бока!

— Ты вроде бы и сам-то ломал бока Клепикову? — усмехнулся Касьянов, пожилой боец с седеющими усами.

— Да уж у меня не жди потачки, — спокойно отозвался мальчуган, не обращая внимания на насмешку. — Брил стервецов по чистой совести!

— Чем же ты их! — Пулеметом!

Недоверчивое оживление перешло от Касьянова к остальным:

— Эхма! Был у нас такой при кухне — мослы глодал…

— Не он ли самый?

— Похож!

— Так, значит, пулеметчик? — скроив на лице глубокомысленную мину, подытожил Бачурин. — А каким местом твой пулемет стрелял?

Взрыв смеха заглушил сорвавшийся на крик голос мальчугана, доказывавшего свою правоту. Тогда начальник эшелона, стоявший за спинами бойцов, шагнул ближе, и все утихли. Заметив командира, стройного и подтянутого, паренек вынул руки из карманов и сам невольно подтянулся.

— Не верят, товарищ командир, что я на пулемете могу, — с достоинством и сдержанной обидой проговорил он, подавшись вперед. — Разрешите, я им покажу, где кожух и короб, и спусковая тяга, и затыльник, и пальцы приемника, а также наводку по кольцу и простейшие задержки! Дело ясное — на глаз судят… А на глаз — ошибешься десять раз! Ведь и военком тоже мне сказал: «Четырнадцатилетних детей в армию не берем»…

— Ты, что же, у военкома был? — заинтересовался начальник эшелона.

— Да… прогнал он меня…

И светлые глаза парнишки увлажнились слезой. Переступив с ноги на ногу, он продолжал:

— С браткой бы ехать надо… Мы вместе и Клепикова лупцевали! Он комиссаром теперь… писал недавно из Старого Оскола!