Савелий Леонов - Молодость

Полк Антона Семенихина был правофланговым и принял на себя главный удар чернопогонной дивизии. Вынужденный под натиском врага оставить большак, по которому двигался через всю Орловщину, полк укрылся в лощине с чахлыми кустами ивняка. Командир, в седле казавшийся выше и строже, сдерживал взмыленного гнедого жеребца.

— Терехов! — свернутой вдвое плетью Семенихин указал на марковцев, разрозненными толпами перебегавших большак. — Надо остановить!

— Слушаю.

Вынув из кобуры наган, Терехов подал сорванным голосом команду и зашагал в цепи своего батальона к большаку.

Семенихин проталкивал по лощине выведенные из боя подразделения и полковой обоз. Он говорил. Степану:

— Дело ясное. Перед Орлом задумал Деникин с нами покончить, чтобы уже без помех следовать на Москву… Но мы должны выбраться на оперативный простор!

Степан молча спешился и взял у ординарца винтовку.

— Ты куда, комиссар? — спросил Семенихин. — Иду с Тереховым.

Семенихин тронул черенком плети засеребрившийся ранней сединою ус. Он любил стойкость и боевую изобретательность Степана. Но после того как Найденов привез эту нелепую и в то же время абсолютно достоверную весть о списке смертников, неспокойно было на душе у храброго питерца. Лишь теперь почувствовал он, каким близким и родным стал ему комиссар, как спаяла их грозная страда.

Семенихин знал, что Троцкий жесток и несправедлив с подчиненными. Болезненно тщеславный и трусливый, он казнил людей за малейшую провинность. Однажды в районе Харькова поезд Троцкого перевели на запасный путь. Троцкий усмотрел в этом явное покушение на его особу и приказал расстрелять весь персонал станции — от стрелочника до начальника.

«Нет, Степана я не дам! Не дам!» — повторял Семенихин, вырываясь с остальными батальонами из западни. Он уже видел оголенный фланг марковцев, рассыпавшихся вдоль большака против батальона Терехова.

То, что белые, применяя стремительный охват, сами рискуют быть охваченными, и легло в основу семенихинского контрманевра. Укрываясь за холмами, командир полка вел колонну на север и скоро очутился в просторной лощине, намеченной в качестве исходной позиции. При выезде из лощины обоз остановился. Полевая батарея, выскочив на рысях вперед, спешно готовилась к стрельбе.

— От середины — в цепь! — скомандовал Семенихин, продолжая ехать верхом.

Колонна разомкнулась, на минуту потеряв привычную стройность, но крайние роты уже приняли боевой порядок, выравниваясь на бегу. Словно ниточки от клубка, быстро тянулись они по равнине, и скоро на месте колонны остался лишь один всадник на гнедом жеребце.

— Огонь! — крикнул Семенихин, приподнявшись на стременах.

Рассекая золотистыми всполохами туманную даль, грянула батарея. Над марковцами сверкнули огненные языки шрапнели. Ударили пулеметы и винтовки молчавшей до сих пор северной стороны.

— А ведь это наши, Степан Тимофеевич! — крикнул Терехов из придорожного кювета, где вынужден был залечь батальон.

Степан поднялся во весь рост. Слева двигалась по серому жнивью густая цепь пехоты, перед которой откатывались назад, путаясь и беспорядочно стреляя, марковцы.

«Хорошо, Антон Васильевич! Очень хорошо!» — подумал Степан и, взмахнув винтовкой, пошел через большак.

— Урр-а-а! — загремело по фронту, и бойцы, обгоняя комиссара, с ходу разряжая винтовки, кинулись на марковские роты…

Все закружилось и понеслось перед глазами Степана, и он. уже не помнил ничего, кроме вихревого мелькания перекошенных ужасом лиц, треска прикладов, острого звона столкнувшихся штыков…

Степан пришел в себя за большаком. Не выдержав комбинированного удара с двух сторон, марковцы отступали, бросая раненых, оружие и вещи. В бешеном аллюре пролетели куда-то кони с санитарной двуколкой.

Всюду валялись винтовки, торчал перевернутый кверху треногой пулемет с заряженной лентой, блестела желтая медь патронов — в обоймах, в пачках, в ящиках. Под сапогами шагавших красноармейцев вдавливались в землю фляги, обшитые сукном, ранцы, гранатные сумки и шинели заморской работы.

Раненые белогвардейцы, срывая с себя погоны и кокарды, с унизительной покорностью и страхом искали в лицах своих недругов признаки жалости, цеплялись, как могли, за уходящую жизнь.

— Что-о? Не по зубам закуска?! — услышал Степан неподалеку голос Терехова.

Один кадет, совсем еще молоденький, выхоленный и нежный, сидя на земле, держал руками простреленную выше колена ногу. Обливаясь слезами, он робко потянулся к Степану:

— Господин… земляк… не убивайте… Я хочу предупредить вас…

— О чем? — Степан остановился. Что-то шевельнулось в его груди, похожее на сочувствие. Вспомнился Николка…

— Там… — и юноша, отняв руку от простреленной ноги, показал на деревню, темневшую неподалеку, на крутом спуске большака. — Там — ваши…

Степан поднес к глазам бинокль. В линзах поплыли, близко придвинувшись, избы, плетни, соломенные крыши… Ага, вот какой-то обоз плотно сгрудился посреди селения; вероятно, бой за большак не дал ему переехать линию фронта. Уж не раненые ли это красноармейцы с подбитого санитарного поезда, которых вынуждены были переложить на крестьянские подводы? Семенихин говорил о них с тревогой по возвращении Степана в полк.

Степан опустил бинокль, но кадет продолжал указывать на деревню, и что-то невысказанное застыло в его помертвевшем лице… Тогда комиссар простым глазом увидел возле огородов, в низине, колыхание белых точек, похожих на возвращавшуюся домой стайку гусей, — к обозу скрытно подходили марковцы.

— Взвод… под командой капитана Парамонова, — пролепетал кадет.

— Коня! — И Степан еще раз взглянул на деревню, прикидывая до нее расстояние. Через минуту Кобчик мчал комиссара к артиллеристам, умолкшим за холмом, а по цепи передавался приказ:

— Конные разведчики, галопом на батарею! Степан издали махнул рукой артиллеристам, указывая цель. Но те хмуро и молчаливо, будто не примечая его, брали орудийные лафеты на передки. Тяжеловесные лошади-арденки, обстрелянные в боях, косили на ездовых бордовыми от напряжения глазами, ожидая только окрика или движения натянутых поводьев, чтобы лететь во весь дух.

— Ну, что у вас тут? Отвоевались? — с досадой закричал Степан, подскакав к командиру батареи, державшему в поводу оседланную лошадь и отдававшему номерам последние приказания.

Артиллеристы сильнее нахмурились, задетые упреком, а командир, вытянувшись, доложил:

— Снарядов нет, товарищ комиссар!

И, вероятно, боясь, что ему не поверят, открыл один за другим пустые зарядные ящики.

Степан хлестнул плетью коня. Резвый Кобчик, привыкший к ласкам хозяина, вздрогнул и понесся через поле, едва касаясь подковами земли. Из-под гладкой вороной шерсти скакуна показались белые кружева пены.