Савелий Леонов - Молодость

— Учините форменный допрос! То есть я об него кулаки разбил, ваше благородие, а без толку… Шпионства своего не выдает. Кинулся в Татарские Броды — никого не застал: Бешенцев и Мясоедов на выручку к барину Лаврову поехали… Драка там с мужиками!

— Ладно. Ты иди, староста, домой, — сказал Кружков, желая избавиться от чересчур навязчивого искоренителя большевизма. — Да передай деревенским приказ: сегодня же принести все награбленное на двор помещику Гагарину! Понял?

— То есть которые вещи мужики взяли позалетось?

— Черт вас знает, «позалетось» или когда вы тут грабили барина! Ты слушай приказ.

— Слушаю, ваше благородие…

— Одним словом, чтобы принесли все, вплоть до игральных карт! А хлеб, собранный на помещичьей земле, немедленно молотить и ссыпать в господские амбары. Иди! За неисполнение — расстрел!

Волчок втянул голову в плечи и, не глядя на Огрехова, спустился со ступенек. Он вдруг потерял свою прежнюю храбрость. Ведь угроза офицера относилась в первую очередь к нему! Больше других поживился Волчок гагаринским добришком, когда налетели окрестные деревни громить усадьбу.

Прогнав от себя старосту, Кружков досмотрел карикатуры и крикнул в раскрытую дверь прихожей:

— Григорий Варламович, не угодно ли полюбоваться?

— М-да, — Витковский удивленно выпучил глаза на изображения. — Можно сказать, полный гиперболизм… Странная живопись у большевиков.

— Обратите внимание, какой ужасный прием — показывать только гадкое!

Разговаривая с агрономом, офицер шагнул через порог, бросил плакаты вместе с конвертами и отпускным удостоверением в горящий камин и вернулся к двери.

«Эх, черт! Оставил мне староста мужлана», — подумал он, косясь на Огрехова.

И кивнул с небрежной, скучающей гримасой:

— Пошли!

Огрехов отделился от веранды и, ступая нетвердо, шатаясь, медленно побрел за офицером.

«Конец… пристрелит сейчас», — безразлично пронеслось у него в мозгу.

Он ждал конца в ту минуту, когда Волчок, заскочив к нему в избу и обнаружив больного, злорадно тащил его с печки. Ждал дорогой, получая удары в лицо, и в грудь, и в поясницу… Но силы еще не иссякли окончательно, не давая упасть тяжелому, холодеющему телу.

«Ребятенок жалко… сиротами останутся круглыми, — думал Огрехов, представляя себе в последний раз детские личики Варьки, Саньки, Польки. — Ох, горемычные… Хоть бы Степан выжил, отыскал бы Настю… Глядишь, и моим безродным дадут путь».

Кружков, семеня по утрамбованной щебенкой дороге своими короткими ножками в хромовых сапогах, направился мимо пруда к оврагу. Он мурлыкал на ходу песенку:

— Кто расписан, как плакат? То корниловский солдат!

Остановившись над отлогим скатом, Кружков равнодушно отстегнул изящную кобуру и вынул сверкнувший никелем дамский браунинг.

— Ну! Ступай вперед, медведь…

Огрехов молча пошел в овраг. Сзади хлопнул выстрел — пулей ожгло левое ухо, но мужик продолжал шагать.

— Стой, стой! — закричал поручик, обескураженный промахом.

Моросивший дождик рябил в глазах Кружкова, который целился вторично.

Вдруг откуда-то из лесной чащи грянула берданка. Огрехов, невольно оглянувшись, увидел, как маленький поручик выронил браунинг и упал в лужу.

Затем послышались торопливые шаги, и знакомый женский голос позвал:

— Федюшка? Жив ты? Вылезай скорей!

Матрена спустилась по скату, развязала Огрехову руки и вывела, точно слепого, на дорогу. Нагнувшись, подняла браунинг, и они исчезли в зарослях ольховника, где Настя установила наблюдательный пост.

— Иди же скорее! Шевелись, дядя, — сарай некрытый.

Матрена уводила Огрехова в глубь леса.

Домотканная красная юбка обнажала ее крепкие загорелые икры, мелькавшие над голенищами яловых сапог. Белый поярковый платок сбился на плечи, полушубок черной дубки, надетый нараспашку, цеплял полами за встречные кусты. Весь облик солдатки, разгоряченной и помолодевшей, выражал большую радость. Она держала винтовку наготове, боясь погони.

Но Федор Огрехов шагал вяло, понурив голову. Он не совсем понял, что произошло у пруда и зачем Матрена тащит его. в лесную чащобу. Тупое безразличие к смерти, которое овладело им за время болезни, не успело еще рассеяться.

— Вот Настя-то ахнет, — сама с собой говорила Матрена, оглядываясь на Огрехова.

— Настя… где она? — будто очнувшись, слабым голосом спросил Огрехов.

— Ишь, чего захотел: где? Так я тебе и сказала? Двигайся, богова ошибка, иначе догонят белые — от нас с тобой перышка не останется!..

Ветер гудел, стряхивая с потемневших деревьев последнюю листву. Дубы сменялись серыми осинами, белоснежными семьями березняка и зарослями ольхи. В отличие от бодрящего гомона весны и летнего песнопения не слышалось жизни пернатых в осеннем лесу. Только спугнутый заяц выскочит на тропу и замрет при виде человека, чтобы в следующую секунду броситься по шуршащему листопаду прочь.

Федор Огрехов оживал в пустынной немоте разнолесья.

Заметив впереди седобородого старика в зипуне, он подошел ближе и узнал отца. Лукьян, держа руку на блестевшем за опояской топоре, смотрел в глаза сына суровым взглядом, не предвещавшим добра.

— Видал, Лукьян Кузьмич, молодца? — сказала Матрена со смешанным чувством торжества и безобидной насмешки. — С чернопогонником в «жмурки» играл, да я помешала…

— Ему под стать с разными бандюгами путаться! Не в диковинку! — Задетый шуточным тоном солдатки, старик угрожающе заступил сыну дорогу. — Что, дьявол, довела тебя корысть до зарубки?

Федор Огрехов опустился на колени.

— Прости, отец, винюсь. Согрешил нечаянно…

— За нечаянно — бьют отчаянно! — Лукьян поднял над головою сына жилистые кулаки.

Но из густого ельника показалась Настя, в пуховом платке и шубейке. Строго приказала:

— Не шуметь! Мы сюда не на гулянку собрались… Лукьян затих. Покорно отошел, будто ожидая еще кого-то со стороны пруда.

Поднимаясь с земли, Федор Огрехов едва слышно прошептал:

— Спасибо, дочка… — И осекся: против него стояли — Тимофей Жердев, Гранкин, кириковский Кондрат.

Страшная Мысль ожгла сердце: не для того ли здесь эти люди, чтобы судить предателя — участника августовского мятежа? Видно, настал срок держать ответ перед земляками, на которых он шел с вилами-тройчатками!

Однако теперь Федору не хотелось умирать. Эти родные и знакомые лица напомнили ему о жизни, о воле.

Матрена кратко доложила о происшествии, и Настя, задумчиво выслушав ее, обратилась к Тимофею:

— Папаша, у тебя есть чистое белье?

— Какие быть? Ильинишна постирала напоследок, — прогудел Тимофей.

— Нагрей, тетка Матрена, воды. — И Настя взяла за руку приемного отца, повела в землянку.