Савелий Леонов - Молодость

Ленин потребовал себе карту железных дорог и следил за переброской войск, давая указания об устранении помех, о срочности маршрутов.

Одновременно из Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенска шли пополнения в 13-ю и 14-ю армии. Надо было не только закрыть брешь, остановив неприятеля, но и сломить его мощь в решительной битве.

Для сосредоточения Ударной группы предназначался район Дмитриев—Дерюгино со станциями выгрузки Комаричи, Брасово, Навля. Однако к моменту прибытия эшелонов, белые вынудили 14-ю армию к дальнейшему отступлению, и намеченные пункты оказались в прифронтовой полосе, а город Дмитриев захвачен врагом.

Чтобы полкам не входить в бой поодиночке, пришлось выгружаться в Карачеве и Навле. Сразу же сюда приехал и Орджоникидзе — вновь назначенный член Военного совета 14-й армии, в состав которой включалась Ударная группа.

Орджоникидзе являлся тем человеком, кому Ленин доверял всю громадную ответственность предстоящего сражения. Это был честный, волевой, испытанный в борьбе с царизмом ветеран большевистской гвардии. Шестнадцатилетним юношей примкнул он к партии Ленина и посвятил ей свою горячую жизнь, полную тяжких испытаний и великой мечты о свободе трудового народа. Он работал в подполье родной Грузии, в Абхазии и Азербайджане. Подвергался арестам, сидел в тюрьмах. Скрывался от жестокого приговора за кордоном и, обманув жандармов, разыскивал прежних друзей.

В период черной реакции его сослали в Сибирь, на Ангару. Там, в нехоженой тайге, узников царского произвола ждали деревни с издевательскими названиями: Потоскуй, Погорюй, Покукуй. Но молодой Орджоникидзе не собирался тосковать, горевать и куковать. Он прорвался по звериным тропам через вековые дебри, одолел тысячеверстные пространства… И опять служил партии, организуя нефтяников Баку, выезжая в Иран, доставляя из-за границы в Россию большевистскую литературу.

Он слушал лекции Ленина в партийной школе на окраине Парижа. Выступал на конференции в Праге. Докладывал рабочим Петрограда ее решения. И снова арест, суд: три года каторги и вечная ссылка! Из Шлиссельбургской крепости путь лежал в Якутию — край цинги и снежных буранов.

Февральская революция вернула Орджоникидзе в столицу. Он помогал Ленину готовить большевистские кадры для великого Октября. Запылала гражданская война, требуя неисчислимых жертв и титанических усилий во имя обретенной свободы. И он дрался с белыми на Украине, в Ростове-на-Дону, под Царицыном, на Кубани и Тереке, в горах Северного Кавказа… Теперь ему предстояло сражаться за Орел.

Несмотря на свою закаленность и выработанную к тридцати трем годам жизни привычку ничему не удивляться, Орджоникидзе был потрясен безнадежно-жуткой обстановкой Южного фронта. Он побывал в передовых цепях, заглянул в тылы и понял, что если красноармейцы еще держались на поле боя, этим они обязаны не штабным гениям, не доблести полководцев, а лишь сознанию собственной правоты, стойкости пролетарского духа и массовому героизму!

В штабах же обосновалась казенная беспечность и неприглядная возня, которая не миновала и Ударную группу. Внезапно Орджоникидзе уведомили: распоряжением командующего фронтом Ударная группа подчинена 13-й армии.

— Почему? — спрашивал Орджоникидзе. — Ведь войска группы сосредоточены на линии четырнадцатой армии! А тринадцатая армия оторвана от нас, ее штаб находится в ста двадцати верстах — в городе Новосиль! Какой тут смысл?

Штабисты не удосуживались объяснить причину.

Выполняя волю Ленина о личной ответственности за действия Ударной группы, члену Военного совета XIV армии Орджоникидзе надлежало сейчас работать в расположении 13-й армии. Так из первой нелепости вытекала вторая.

Создавалось впечатление., что кому-то очень хотелось погубить детище ленинской идеи — Ударную группу. Со дня рождения ей сопутствовали неудачи. Она двигалась вперед ощупью, не имея данных о противнике и не чувствуя локтя соседа ни справа, ни слева. В приказах и донесениях царили путаница и неразбериха, вызванные удаленностью от высоких штабов.

Направленная в стык между корниловской и дроздовской дивизиями, Ударная группа должна была выделить значительные силы для обеспечения флангов и тыла. И чем решительнее она сближалась с врагом в полосе прорыва, где даже не появлялась советская разведка, тем шире растягивались войска по фронту, чтобы избежать угрозы окружения.

Возле хутора Михайловского головные подразделения натолкнулись на белогвардейские цепи и отбросили их назад. В бой ввязались один за другим. Самурский, Белозерский и 2-й корниловский офицерские полки. Противник, умело маневрируя, переходил в контратаку.

И тут красноармейцы увидели в своих рядах знакомую фигуру Орджоникидзе. Он шел большими, легкими шагами, с маузером в руке.

— Товарищи! — крикнул он громко. — Эти выкормыши подлой Антанты еще не получали хорошей трепки! Сейчас они ее получат! Вперед!

Красные бойцы рванулись через мокрые бугры и скрестили оружие с белой пехотой. Без криков пускались в ход штыки и приклады, трещали выстрелы в упор… На помощь передовым батальонам неслись в черных бурках и папахах с алым верхом червонные казаки:

Белые не ожидали столь мощного напора. Они дрогнули и, оставив до двухсот убитых, раненых и. пленных, отступили на пять километров.

Но этот маленький успех не потушил в сердце Орджоникидзе большой тревоги за судьбу фронта. Ночью, когда утихла пальба и опять стал слышен дождь, поливающий орловские просторы, на странице походной тетради легли теплые строки письма.

«Дорогой Владимир Ильич!

Сегодня я думал заехать в Москву на несколько часов, но решил, что лучше—скорее в армию. Я теперь назначен в Реввоенсовет XIV армии. Тем не менее решил поделиться с Вами теми в высшей степени неважными впечатлениями, которые я вынес из наблюдений за эти два дня в штабах здешних армий. Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством. Какое-то легкомысленное отношение к делу, абсолютное непонимание серьезности момента. В штабах никакого намека на порядок, штаб фронта — это балаган».

Орджоникидзе приводил примеры самодурства отдельных военачальников, указывал на дикое несоответствие их личных качеств с занимаемыми должностями.

«Вообще то, что здесь слышишь и видишь, — нечто анекдотическое. Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого? Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо».

Письмо заканчивалось словами:

«Но довольно, не буду больше беспокоить Вас. Может быть, и этого не надо было, но не в состоянии заставить себя молчать. Момент в высшей степени ответственный и грозный. Кончаю, дорогой Владимир Ильич.