Лев Правдин - Ответственность

Но тут откуда-то из темноты, с нижних нар послышался спокойный голос:

— Ох, помолчали бы вы…

Тюня встрепенулась:

— А, не терпишь!

Спокойный голос отозвался:

— Все ты говоришь: дом родной, дом родной. А что это такое, знаешь ли?

— А мне и знать не надо. Пускай начальники про то думают. А мне что положено, отдай и не греши.

— Кем положено?

— Придурков-начальников хватит — у них вся забота меня накормить, от мороза укрыть… Да ты что все вопросы задаешь, как следователь?

Повизгивая от восторга, Васка сообщила:

— К нам в камеру следовательшу одну посадили. Чего-то она там проштрафилась. Так мы ее головой в парашу, а сами кричим: «Дежурный, человек утопился!» Ох, и смеху было!

И снова спокойный голос:

— Вот и выходит, что паразитки вы.

Соскочив с нар, Тюня кинулась на голос, но на полдороге замешкалась, сказалась осторожная лагерная повадка: сама из темноты бей, а первая в темное место не кидайся. Нахальства много, а отваги не спрашивай. Надейся больше на горло, разевай его пошире — в этом деле сильнее тебя не много найдется.

Следуя этим проверенным правилам, Тюня страшным голосом вскрикнула:

— Выходи, посмотрю, какая ты раскакая…

— И выйду, вот и посмотри, какая я раскакая…

Из вагонной тьмы, спокойненько, как из темного леса, маленькая выплыла старушка. Коричневая в белую точечку длинная кофта, серый платок аккуратно подвязан под подбородком. Такие никогда не бывают дряхлыми. И никогда не унывают и не падают духом. В своем доме, наверное, жила она, как душа сильного человека, мудрая и улыбчивая. Да и сейчас еще не всю ее улыбчивость стерло горе, которого, должно быть, хватила она через край, если в такие годы в тюрьму попала. Вышла и доложила:

— Вот и свиделись, а ты, замечаю я, и не рада.

Голос у нее оказался звучный, а глаза вдруг перестали улыбаться.

— Что же ты, красавица, растерялась? Ты же побить меня хотела. Немцы меня били, теперь ты на меня замахиваешься. А я тебя верно назвала: паразитка. А как же. Чужое ешь, незаработанное. Кто же ты? Какое тебе название? Вот доктор тут правильно сказала, не навсегда нас сюда загнали. Придет наше времечко… А для тебя так и останется дом родной — окно с решеткой. А может быть, еще и одумаешься.

— Лошадь пусть думает, у нее голова большая, — выкрикнула Васка. — Дай ей, Тюнька!

— Заткнись, — проговорила Тюня, отодвигаясь в свой угол.

Старушка проговорила ей вслед:

— Не бабье это дело — людей бить…

И тоже пошла к себе.

— Скисла… — разочарованно протянула Васка.

Не обратив на это замечание никакого внимания, Тюня долго молчала, потом пробралась к Таисии Никитичне и положила свои белые руки на ее колени:

— Вот что: только без смеху, — проговорила она и, заглядывая в глаза Таисии Никитичны, строго прошептала: — ребеночка я родить могу?

Таисия Никитична растерялась.

— Вообще это может быть. Надо посмотреть вас, Тоня. Антонина.

— Я сказала: Тюня.

— Тогда ничего у вас не будет, — сказала Таисия Никитична с той непреклонной твердостью, с какой привыкла говорить с непокорными пациентами. — Антонина ваше настоящее имя.

Глотая слезы, Тюня быстро проговорила:

— Я понимаю. Для этого честно жить надо. Я вот ночью проснулась, и мне показалось, у меня вот тут есть. А потом сообразила, дура: откуда? Всю ночь проплакала, как псих.

— Жить надо, как все люди. И полюбить одного человека.

— Полюбить. Меня-то кто такую полюбит?

Таисия Никитична почувствовала на своих коленях ее горячую щеку и услыхала тоскливый быстрый шепот:

— И не надо никакой мне любви. Мне бы только ребятеночка, хоть какого, хоть мохнатенького, да своего. Своего бы… — простонала она.

Кто-то закашлял в дальнем конце вагона. Тюня выпрямилась и скорбно пригрозила:

— Если кто еще засмеется, зубы выбью. Дешевки.

Она прошла в свой угол, где у окошка прихорашивалась Васка, кокетничая сама с собой. Как птица, почуяв утро, трещит, сидя на суку и приглаживая растрепавшиеся за ночь перышки.

А утро и в самом деле разгоралось. Тихое, понурое северное утро. Выглянув в окошко, Таисия Никитична увидела бесконечные гребни лесов, а над самыми дальними пролегла нежно-оранжевая полоска зари, придавленная, как тяжелой крышкой, холодным серым небом.

Издалека послышался тонкий, вибрирующий звон.

— На пересылке, — пояснила Тюня, — подъем.

Загремела отодвигаемая дверь, наверное, в соседнем вагоне. Хриплый голос возгласил:

— По одному выходи!..

Васка, прижимая лицо к оконной решетке, звонко веселилась:

— Начальник, навесь на нос чайник, принеси кипятку, попьем с тобой чайку!

В ответ раздалось беззлобное ругательство, очень оскорбительное для женщины, но Васку оно вполне утешило. Она совсем зашлась от смеха…

Лагерь — дом родной. Да. И, к сожалению, придется ко всему этому привыкать. Надо.

Как только в соседних вагонах началась выгрузка, женщины стали пробираться поближе к двери. Васка и Тюня оказались впереди всех, потому что никаких вещей у них не было.

Васка ехала в старом заплатанном бушлате, который ей выдали на прощанье в колонии, а у Тюни на плечах оказалось пальто темно-вишневого цвета, бывшее когда-то очень модным. Тюремные нары, этапные ночевки где попало, холодные и горячие прожарки, а также пренебрежительное отношение хозяйки давно уже сбили с него былую щеголеватость.

Едва откатилась дверь и раздался приказ «Выходи», как Тюня и Васка уже выскочили из вагона. За ними теснились и другие, кто помоложе да побойчее.

— Давай по одному, — покрикивал конвоир, очень молодой пухлый парень. Его щекастое лицо покраснело от напряжения, и на лбу крупными каплями выступил пот. — Пятнадцать, шестнадцать, — считал он. А для того, чтобы никак не просчитаться, он каждую брал за плечо и тупым толчком провожал от вагона.

Таисии Никитичне тоже, как и всем, не терпелось скорее покинуть осточертевший вагон. Когда подошла ее очередь, она по зыбкой лесенке спустилась вниз. Конвоир толкнул ее в плечо.

— Девятнадцать. Давай, давай, не застревай! Двадцать.

Радуясь чистому воздуху, которым можно было вволю дышать, и твердой земле, по которой так хорошо ходить, она подошла к колонне и встала на место. Мужчин выпускали и строили отдельно.

Последней из вагона выглянула та самая старушка, которая одна не побоялась выступить против Тюни. Беспомощно улыбаясь, она опасливо поглядывала на землю и никак не решалась ступить на зыбкую лесенку.

— Давай, бабка, давай веселее! — подбадривал ее щекастый.

— Ох, чтоб тебе, — простодушно засмеялась она. — И то, не видишь, как я тут помираю от веселья…

Два других конвойных, охранявших колонну, засмеялись. И среди женщин тоже послышались смешки и разные замечания. Все это очень рассердило конвоира. Щекастое его лицо налилось кровью. Широко разевая рот, он заорал: