Лев Правдин - Ответственность

Лицо ее налилось густой коричневой кровью, а глаза посветлели до прозрачности. Накричавшись, она прижала трубкой телефонный аппарат, так что он и не пискнул. Вытирая ладонью взмокшие усы, набросилась на Асю:

— Ну, так тебе что?

Выслушав Асин вопрос, сама спросила:

— А ты ему кто?

Ничуть не смущаясь, Ася ответила:

— Никто. Он у нас на квартире живет. — Это она добавила для того, чтобы тетка не подумала, будто она и в самом деле никакого отношения к Емельянову не имеет.

Такой ответ и в самом деле сразу успокоил тетку, и она даже побледнела немного.

— А чего ж ты за него бьешься?

— Потому и бьюсь.

— Да ты со мной и разговаривать-то не имеешь права.

— А как же нам теперь быть?

Тетка на минутку призадумалась, но тут же закричала:

— Пусть придет кто-нибудь постарше! Ребятишек, понимаешь, подсылают.

Но Ася и тут не дрогнула. Она была хорошо подготовлена ко всяким поворотам в Сениной судьбе.

— Да я же вам все время говорю: нет у него никого. Ни постарше, ни помладше. Никого. Понимаете? Один он на всем свете!

Тетка нахмурилась. Лицо ее побледнело до нормального человеческого оттенка. Только глаза все еще бессмысленно блестели, как стеклянные шарики на люстре.

— Откуда же ты взялась? — прокричала она. — И чего ты добиваешься? Кто тебя подослал?

Тут Ася и начала выкрикивать в окошечко все, что накипело на сердце. Да, она для Емельянова совершенно чужой человек. Да, деваться ему некуда, он только что перенес тяжелую болезнь, живет в холодной комнате, есть ему нечего, потому что карточки у него отняли, а все вещи, какие можно было обменять на хлеб, уже проедены.

— И моя мама работает в гостинице, а в свободное время чистит картошку и моет посуду в столовой, а свою карточку отдает совершенно чужому мальчику, Емельянову. А вот для вас он совсем не чужой, он ваш студент, зачем же вы его выгнали без куска хлеба?

Но все Асины горячие слова отлетали от толстой тетки, как мячик от каменной стены. Такую разве прошибешь? Почувствовав себя бессильной, Ася решила отступить, и уже, высокомерно усмехнувшись, она проговорила: «До свиданья…», но тут за ее спиной раздался мягкий и в то же время повелительный голос:

— Подожди, девочка, не уходи.

Женщина, которая это сказала, так быстро прошла по коридору, что Ася успела заметить только ее черные, с редкой проседью волосы, круглое лицо да еще глаза: темные и немного прищуренные. Асе они показались просто печальными и усталыми. Она еще не знала, что такие глаза бывают у добрых и убежденных в своей правоте людей. Ей просто очень захотелось броситься за ней и сказать:

«Вы знаете, ничего я с вами не боюсь!»

Она бы, может, и выполнила свое намерение, но женщина уже крылась за дверью, куда посторонним входить нельзя. Значит, она тут не посторонняя.

Не поглядев на вошедшую, Угарова ткнула в ее сторону свою толстую короткую руку.

— Будь здрава, Иванова! Собралась? Ты там за ними приглядывай… За музыкантами за этими…

Иванова? Ася на секунду задумалась, припоминая что-то необычное, что связано с этой очень обычной фамилией. Иванова? Вспомнила: Елена Сергеевна, любимая Сенина учительница музыки.

А за фанерной дверцей уже шел деловой разговор, из которого Ася поняла, что сегодня Елена Сергеевна уезжает на фронт с бригадой артистов и музыкантов и пришла к Угаровой за какими-то документами. Получив то, что ей надо, Елена Сергеевна сказала:

— А теперь у меня есть к вам еще одно дело…

Как только она это сказала, Угарова, еще ничего не узнав, начала кричать:

— Ну давай, говори, какое у тебя дело. Обратно на Советскую власть пришла жаловаться? Ну, давай-давай!..

Она усмехнулась, и Ася поняла, что Угарова, должно быть, так шутит. Жаловаться на Советскую власть? Если это шутка, то глупая. Иванова просто ее не заметила, сделала вид, что не заметила. Она спросила:

— Что вы сделали с Емельяновым?

С треском захлопнулась фанерная форточка, но от этого все равно ничуть не ухудшилась слышимость. Все слышно, даже тяжелое дыхание Угаровой.

— Ох, Иванова, о себе подумай. О своем партбилете.

— Вот я о нем и думаю. И не могу понять, как у вас, у члена партии, у матери, поднялась рука отобрать у больного мальчика последний кусок хлеба? Этого я не понимаю!

— Отнять? Скажешь тоже. Никто и не отнимал.

— Я все слышала, что эта девочка говорила.

— А ты слушай с понятием. Ты головой слушай, а не сердцем. Очень оно у тебя мягкое да обманчивое.

— Ведь педсовет его еще не исключил.

— Педсовет. У меня есть указания повыше.

— Оставлять больного человека без хлеба? Не может быть таких изуверских указаний!

— Потише, Иванова… Тебе известно, что его мать…

— Все знаю. Вы были на педсовете, когда разбирали этот глупый вопрос?

— Почему глупый? Ты полегче тут выражайся.

— Глупый потому, что об этом и говорить бы не следовало. Ведь еще толком ничего не известно. Слухи только одни… А вы это дело подняли, а сами на совете ни слова не сказали.

— Я знаю, где надо слово сказать, а где не надо, — просипела Угарова. — И будь спокойна, сказала. Соответствующие меры будут приняты.

— Какие соответствующие меры? О чем вы говорите?

— Такие, каких он достоин.

— Да как вам не стыдно! Емельянова поддержать надо вот именно потому, что у него такое горе. А кроме того, он очень талантливый пианист.

— Мне даже удивительно тебя слушать. Нам сейчас преданные нужны люди, беспощадные, а не талантливые. Талантливым мы кого хочешь сделаем. Средств у нас на это хватит!

— Извините, а это уже непроходимая глупость. И вредная.

— Ничего. Бывает, что наша глупость дороже вашей учености ценится.

— О господи…

До Аси донесся вздох Ивановой. И такой он был трудный, что заглушил даже тяжкое сопение Угаровой. И сейчас же Иванова сказала:

— Имейте в виду, я этого так не оставлю.

— Слушай, Иванова. Отстань ты от этого дела, отойди. Греха не оберешься. Головой своей подумай: ну кто он тебе, Емельянов-то?

И вдруг Иванова ответила:

— Хорошо, ваш совет я учту.

У Аси мелькнула горькая мысль: «Неужели не выдержала, сдалась?..» Задышав так же бурно, как и Угарова, она выбежала из коридорчика. Если бы у нее хватило выдержки выслушать все до конца, то она поняла бы, какую злую беду несет Сене вмешательство кадровички. Но вот для чего это надо — она бы никогда не поняла.

Не могла понять и Елена Сергеевна.

— Учту ваш совет, — проговорила она, вкладывая в свои слова совсем не тот смысл, какой был желателен Угаровой.

А Угарова решила, будто она образумила непокорную преподавательницу и заставила если и не изменить свое отношение к судьбе Емельянова, то хотя бы призадуматься. И то хорошо. Пусть подумает: чем больше человек думает, тем меньше с ним хлопот, — в этом Угарова была твердо убеждена. Сама-то она не любила долго раздумывать над своими действиями. И чтобы уж понадежнее закрепить похвальное намерение Ивановой, Угарова навалилась на стол и задушевно поведала: