Лев Правдин - Ответственность

Представив все это, Сеня очень захотел жить в таком доме, вставать до света, отправляться на работу и, проходя по знакомым улицам, в холодноватой темноте, вспоминать о своем теплом, обжитом доме.

Все это он очень живо вообразил, потому что еще нигде не работал и никогда не жил в таком тихом доме, на глухой улице.

— Садись, — сказал Юртаев, ногой пододвигая табуретку к столу.

Он подвинул и вторую табуретку, для себя, но не сел, а подошел к двери, ведущей в комнаты, открыл ее. Все это он делал размашисто, по-домашнему, но, открыв дверь, он как-то сразу притих и очень почтительно сказал:

— Тетя Сима, мне на смену.

Ага, та самая тетя Сима, которая «строгает» за малейший беспорядок в комнате. Серафима Семеновна. Сеня выпрямился на табуретке, подтянулся на тот случай, если и его начнут «строгать», хотя никакой надежды на это у него не было. Ведь он в этом доме чужой человек, случайный. «Строгать!» Эту привилегию еще надо заслужить. Он знал, что в этом доме не было деления на своих и на чужих, совсем по другим признакам здесь принимали людей.

Раздался голос тети Симы:

— Сам налей, щи на плите.

— Да я не один. Семен со мной. Емельянов.

Сказал так, что Сеня радостно подумал: не совсем-то он тут чужой. Оказывается, его тут знают, о нем говорили и, как видно, его ожидали, потому что тетя Сима сказала:

— Долго же он собирался, Семен-то твой.

Голос мягкий, тут все так говорят — скоро, но растягивают окончания слов. Сеня все еще не мог привыкнуть к этой особенности, и ему казалось, что все здесь, и особенно пожилые люди, нарочно так выпевают, растягивая окончания последнего слова, отчего все фразы принимают вопросительный смысл. Как будто тебя все время спрашивают о чем-то. Не успеешь ответить, как уже опять спрашивают.

Там, в комнате, вдруг бурно заплакал ребенок. Сеня вспомнил: «Ах да — Лиза». Юртаев, стоя в дверях, почему-то рассмеялся. Снова голос тети Симы, в котором смешались и досада, и удовлетворение: «Это ты что же, мать моя, и сон-то тебя не берет?» Лиза сразу перестала плакать и тоже что-то произнесла, отчего на кухне, да и во всем доме, сразу стало еще уютнее и теплее.

А тут еще Юртаев предложил:

— Давайте, тетя Сима, я ее подержу.

Он скрылся в комнате, там состоялся короткий разговор, Сеня хотя и не разобрал слов, но понял — говорят о нем, и вот снова вошел Юртаев с Лизой на руках, а за ним Серафима Семеновна. Тетя Сима.

Сеня встал и сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, здравствуй, милый, — пропела она. — Да ты сиди, ты передо мной-то не вскакивай.

И в том, как она вошла и как сказала, во всем ее поведении была необъяснимая мягкая властность. Она еще ничем не показала свою хозяйскую волю, но стало понятно: вошла хозяйка дома. Сеня сразу это увидел и понял, почему Юртаев, парень вроде не очень-то покладистый, подчиняется ей. Наверное, и всем хотелось сделать именно так, как ей было надо, и в то же время каждому казалось, что и ему самому именно так надо. Подчиняться ей было просто приятно, потому что она любила людей и умела так им помогать, что они это не сразу понимали. То, что она делала и, главное, как она это делала, исключало благодарность. Никто не благодарит реку, воздух, лес за их бесконечные щедроты, просто без них невозможно жить.

И поэтому, когда она поставила перед Сеней тарелку щей и положила кусок драгоценного хлеба, она это сделала с той щедростью, за которую не надо благодарить словами.

— Матия! — выкрикнула Лиза и засмеялась, показывая первые свои четыре зуба.

— Мать моя, — перевела ее слова Серафима Семеновна, посмеиваясь. — Идем-ка, мать моя, ко мне, дай людям поесть.

Она сняла Лизу с колен Юртаева очень ловко, очень надежно и посадила к себе на колени. Сене показалось, будто она это сделала совсем не бережно. Во всяком случае, никакой восторженной нежности, никакой влюбленности он не заметил. Может быть, она не особенно любит свою дочку? Но, увидев, как удобно и хорошо устроилась Лиза на материнских коленях, как надежно охраняют ее материнские руки, он подумал, что нежность и заключается именно в надежности и прочности.

Грубоватое добродушие — это и есть нежность людей сильных. А в этом доме вообще, наверное, ни с кем не цацкаются, но и в обиду никого не дают, и сами попусту не обидят. Сеня еще не знал, почему он пришел к такому убеждению, но был уверен, что это именно так. Такой тут воздух, что ли, в этом доме.

Не очень-то Сеня любил рассказывать о своих бедах, но сейчас ему хотелось бы все рассказать Серафиме Семеновне. Она выслушала бы его и приняла бы его беду своими надежными руками. И все это она сделала бы ловко и совсем не бережно. И не надо ему этого. Надо строже — так надежнее. Больше всего он ненавидел сочувственную слезу. Ненавидел и боялся.

Нет, он не против сочувствия, но только без любования его горем. Горе? Чепуха! Какое же это горе? Это просто испытание человека на прочность. Сломается? Туда ему и дорога.

Но тетя Сима ни о чем его не расспрашивала, а только приговаривала:

— А ты не задумывайся, ты ешь. Хочешь, я тебе еще добавлю?

— Спасибо.

— Спасибо говорят, когда уж некуда. А ты досыта ешь. Вот картошки сейчас дам.

Так ни о чем и не расспросила, а потом оказалось, что она и без этого все знает. Когда они поели и собрались уходить, она подошла к нему с Лизой на руках. Совсем подошла близко и погладила его плечо.

— Вот так и стой, — проговорила она. — Стой на своем и не сгибайся. А сюда приходи, когда захочешь. Или, еще лучше, совсем переселяйся. Места хватит.

Он не ответил, что-то перехватило горло, комок какой-то. Какие нежности, подумаешь!.. И совсем не ко времени и не к месту. Но все равно он никак не мог преодолеть свою слабость. И тут на выручку пришла Лиза. Она вся тянулась к нему, рвалась из материнских рук и все-таки дотянулась, схватила его за нос и победно засмеялась. И он тоже засмеялся, и сразу пропала вся его неловкость.

А Серафима Семеновна шлепнула Лизу по руке:

— Рановато тебе, мать моя, парней за носы водить.

— Матия! — крикнула Лиза, вырываясь из материнских рук.

Успокоив Лизу, Серафима Семеновна села к столу и сказала Сене, чтобы он сел. Она неторопливо заговорила:

— Ты горем своим не захлебывайся и, что самое главное, не гордись. Не похваляйся.

Усаживаясь на табуретку, Сеня ответил:

— Я — нет. Какая гордость может быть?.. — Но тут же удивился ее прозорливости: в самом деле, если не гордость, то уж во всяком случае, заносчивость определяла его поведение за последнее время. Ему казалось, что все смотрят на него с сожалением, а немногие презрительно, такие, как директор училища или Угарова, и поэтому ему всегда хотелось все делать наперекор людям.

И опять она угадала его мысли.